ая минутка, непременно должна отыскаться. Еще бы, подумал Георг: ведь они видятся каждый день, вместе обедают и ужинают, по вечерам часто сидят у камина. Но время шло, а любые попытки напомнить Бергману, что надо бы обсудить правку, встречали все более заметное недовольство. Еще не хватало испортить из-за этого отношения, со страхом подумал Георг. Он был готов поверить в то, что со стороны Бергмана это, должно быть, любезность — обсуждать с ним рукопись. Тогда он прикусил язык и прекратил напоминания, тем более что вскоре Бергману и Бруно стало не до того: новая проблема потребовала напряжения всех сил. К «винной» проблеме, которая оставалась нерешенной, хотя Бергман каждый вечер благополучно выпивал, добавилась, как выразился композитор, проблема «рояльная». В доме не было рояля. Бергман полагал, что рояль у англичанина есть. Но рояля не оказалось. Не оказалось даже пианино. Беда нагрянула внезапно, в разгар обеда. Бросив взгляд в сторону Бруно, Бергман внезапно сказал: «Здесь нет рояля». — «Нет», — подтвердил Бруно. Он собирал со стола глубокие тарелки и готовился принести второе. Бруно ответил невозмутимым голосом, но Георг, который наблюдал за сбором тарелок, заметил, что у Бруно трясутся руки. Когда Бруно внес второе — шотландскую белую куропатку с тушеными овощами и картофелем, — Бергман заявил, что без рояля работать невозможно. «Никто не вправе требовать от него, чтобы он работал без рояля. А шотландцы требуют!» — сказал Бергман. Но ведь он сюда не баранов пасти, не лососевых ловить, не на волынке дудеть приехал! Было не очень понятно, что это — шутка или начало приступа гнева. Георг склонялся к тому, что шутка, но Бруно, видимо, решил иначе: заметно побледнев, он попытался успокоить Бергмана, говоря, что постарается уладить проблему с роялем. В принципе, сказал Бергман, рояль необходим уже сегодня. Вместо ответа Бруно молча скрылся на кухне. Когда он с каменным лицом вышел и внес на десерт «печенье из Роуи и Абердина», возникла новая проблема. Бергман заявил, что «абердинское» едят на завтрак, но никак не на десерт после ланча. Он хотел на десерт простеньких shortbreads. Но простенькие shortbreads — самые обыкновенные, ничем не примечательные — в этой стране, похоже, отсутствуют. «Что ж…» — скорбно сказал Бергман, отодвинул от себя печенье и с видом человека, смирившегося с неизбежным, молча покинул столовую. Бруно тоже вдруг исчез, и Георг остался в полном одиночестве. За неимением кофе, который Бруно почему-то не принес, Георг продолжал пить Figeac, налегая на «абердинское». Спустя некоторое время Бруно снова возник в столовой и наконец-то предложил кофе. Его голос был певуч, глаза туманились — было очевидно, что Бруно слегка подшофе. Видимо, он выпивал на кухне, потому и кофе подать забыл. До этой минуты Бруно вел себя образцово-показательно, и заподозрить его в слабости, пусть даже самой пустяковой, было невозможно. Бруно не тот человек, чтобы тайком выпивать на кухне. Скорее уж можно представить, как он бросается к гантелям, уединяясь на кухне. Георг предложил Бруно выпить еще вина. «Разве что самую малость, — откликнулся Бруно. — Надо срочно искать рояль». — «Наверное, это будет непросто», — посочувствовал Георг. «А я позвоню в Эдинбург», — возразил Бруно. Потом он замолчал, и Георг спросил, давно ли он у Бергмана. «Уже не первый год, — ответил Бруно. — До этого работал в Лондоне, до Лондона — вообще нигде не работал, а еще раньше, было дело, служил у Онассиса». «Шутит», — подумал Георг, но Бруно говорил серьезно и восторга по поводу прежней своей работы не обнаруживал. «Так вот откуда фотография в альбоме!» — догадался Георг. «Капри», — кивнул Бруно и прибавил, что бесконечные круизы очень изнурительны. От кораблей его тошнит, музыку он и то переносит легче. Онассис, наоборот, без кораблей жить не мог, а музыку переносил с большим трудом. В музыкальном плане, сказал Бруно, их союз с Марией был сплошной пыткой. Георгу было приятно, что Бруно говорит: «с Марией». Вскоре он и сам сказал: «Мария». И вот уже Мария Каллас словно превратилась в их давнюю общую подружку — Бруно, судя по всему, действительно был ее конфидентом. «Пыткой», — повторил Бруно. Для Онассиса. И для Марии. Поначалу Онассис был преисполнен благих намерений. Ходил в оперу, слушал пластинки, под конец твердо уверовал в свою оперную эрудицию. Как услышит по радио женский голос, исполняющий арию, так сразу вскрикивает: «Мария!» и делает погромче, и никто, конечно, не спорит — ни работники, ни клиенты, никто. Каждый поход в оперу был для него мукой мученической, но он был вынужден туда ходить, потому что ни один оперный театр не мог позволить себе таких банкетов, какие умел устраивать и был в состоянии оплатить он. В минуту откровенности он как-то признался, что музыка — это еще полбеды. Главная проблема заключается в том, что в опере поют. И поют очень подолгу. Онассис не мог высидеть в опере больше полутора часов кряду. Но где это видано, чтобы опера длилась меньше полутора часов? Страдал он потому, что не мог спокойно усидеть на месте. Привык названивать, диктовать, носиться туда-сюда, всходить на борт, подниматься по трапу, тратить деньги, курить сигары. И всегда быть в центре внимания. А в опере на него обращали внимание только перед началом спектакля и во время антракта. Были бы антракты длиннее, спектакли короче, а в зале светло — не исключено, что Онассис и смирился бы с оперным жанром. Он терпеть не мог сидеть в темноте, сказал Бруно. Поэтому так и любил летние спектакли под открытым небом, в греческих амфитеатрах, где можно курить. «Вот какой он был, наш Daddy О.», — на этом Бруно закончил свой рассказ и, залпом опустошив бокал, пошел звонить в Эдинбург. День клонился к вечеру, но рояль никто, конечно, так и не привез. За ужином Бруно сообщил, что позвонил в Эдинбургскую оперу и спросил, нельзя ли одолжить рояль. Рояль для композитора Бергмана. В ответ они велели кланяться композитору и просили передать, что они бы с удовольствием, но сейчас у них, как назло, ни одного свободного рояля нет. «Ноги моей больше не будет в Эдинбурге», — отрезал Бергман. Эдинбург не дает ему возможности работать. Объявляет ему откровенный бойкот. Если эдинбуржцы вознамерились его уничтожить, то пусть пеняют на себя. Ему все равно. Пусть Бруно звонит в Глазго. Назавтра Бруно позвонил в Глазго и за обедом представил подробный отчет о результатах звонка. Велено передать, что проблем нет и быть не может, для театра это огромная честь, завтра они вышлют грузовик, послезавтра встречайте рояль. «Давно бы так», — сказал Бергман и похвалил «scottish enlightenment» — явление, типичное вовсе не для Эдинбурга, как твердят все вокруг, а именно для Глазго. Георг впервые услышал о существовании «scottish enlightenment» и не отказался бы узнать о нем подробнее. «То-то Эдинбург удивится», — хмыкнул Бергман. На следующий день рояль прибыл. От Глазго его везли грузовиком, затем на автомобильном пароме переправляли на Льюис. На последнем отрезке пути, от Льюиса до Скарпа, в операции задействовали уже знакомый Георгу пассажирский паром. Когда грузовик подъехал к пристани, команда грузчиков вынесла инструмент, поставила его на ребро и, подкатив на платформе с колесиками к парому, на ремнях втащила на борт. На другом берегу рояль, опять-таки на ремнях, вынесли, взгромоздили на ту же платформу и покатили в горку. Георг отправился к пристани и с некоторого отдаления наблюдал за ходом событий, Бергман остался в доме, чтобы готовиться к пресс-конференции, Бруно стоял у главных ворот, ожидая прибытия грузчиков с роялем. Все происходило так, как оно и должно было происходить: грузчики тянули и толкали, фотографы фотографировали, репортеры, покуривая, шагали следом. Мужчин было человек десять. С ними прибыла дама: пресс-атташе Оперы Глазго, она должна была руководить официальной церемонией. Бергман вышел в галстуке и чрезвычайно изысканном (наверное, очень дорогом) костюме, — не из харрис-твида, как могло показаться на первый взгляд, а из кашемира. «Терпеть не могу харрис-твид, — заявил он в ответ на уговоры Бруно и прибавил, — равно как деревянные башмаки и утыканные гвоздями доски». Бруно рассказал об этом Георгу еще вчера, готовя закуски для сегодняшнего приема. Бергман поблагодарил за доставленный рояль, после чего слово взяла пресс-атташе. Она передала композитору сердечный привет от артистов Оперы Глазго, отдала дань выдающимся заслугам Бергмана на музыкальном поприще, подчеркнула, что в Шотландии знают и ценят его творчество, и выразила композитору признательность за то, что он удостоил Шотландию и остров Скарп своим визитом. Затем фотографы снова принялись фотографировать, рабочие потянулись к буфету, а Бергман пошел давать пресс-конференцию. Все вопросы, как он потом рассказал, вертелись вокруг Шотландии или, представьте себе, вокруг Гебридских островов. Особенно вопросы репортеров «Глазго Геральд» и «Скотсмен». Им хотелось удостовериться в том, что Шотландия — это единственное место на всем земном шаре, где такой видный композитор, как Бергман, способен испытать прилив творческих сил. Из вежливости Бергман не стал противоречить. Он мог бы, конечно, упомянуть между делом, что на его вилле в Сан-Вито-Ло-Капо в настоящее время устанавливается кондиционер и что, как только кондиционер будет установлен, у него появится наконец возможность летом спокойно работать дома,