зразил Георг. Оказалось, что Бергман имел в виду не расписание самолетов, а график прибытия гостей. Через три дня на острове появится его сын Антуан, который учится в Университете Брауна в Провиденсе и с которым он давно не виделся. Сына зовут Антуаном, поскольку его мать (Бергман с ней разошелся) — француженка. Антуан изучает «engineering», круг его интересов — баскетбол, автомобили и спортивные единоборства. «Конечно, ему будет скучновато, — сказал Бергман, — хотя, с другой стороны, есть Бруно с „бентли“. Георг представил себе картинку: Антуан с Бруно в саду совершенствуют боевые техники (отрабатывают друг на друге захват с удушением или удар ребром ладони), а Бергман из окна своего кабинета наблюдает за происходящим. Возможно, Антуану взбредет в голову разобрать „бентли“ по винтикам, а потом снова его собрать. Или он станет гонять туда-сюда по Льюису. Уловив сарказм в реплике Бергмана, Георг предпочел не углубляться в вопрос об Антуане. Лучше спросить о жене, с которой Бергман, видимо, официально не развелся, хотя она давно живет в Париже, где имеет частную практику: лечит музыкантов. Помимо оркестрантов, составляющих основной контингент ее пациентов, к ней обращаются солисты, дирижеры и композиторы. Поначалу, сказал Бергман, она была невропатологом, но, получив соответствующее образование, переквалифицировалась в психоаналитики, некоторое время лечила всю Парижскую оперу. Там-то они и встретились, сказал Бергман, но вот уже несколько лет как разъехались. Семья и творчество несовместимы, заявил Бергман. Или творить — или жить семейной жизнью. Он, правда, знает нескольких коллег, которые совмещают эти два занятия: Нерлингер, скажем, — но всегда прекрасно слышно, как плохо им это удается. С годами жена окончательно переключилась на те недуги, которые приводят к утрате работоспособности, а его, Бергмана, работоспособность год от года только росла. Жена занималась спастическими расстройствами, в то время как он, Бергман, к ним интереса не испытывал. Еще в пору их совместной жизни она написала пособие под названием „Qu’est-ce que la dystonie“, сегодня оно считается классическим. Но месяцами с ней можно было говорить только о дистониях, а больше ни о чем. „Клинический случай, — подытожил Бергман. — Очень тяжелый“. На вопрос Георга Бергман ответил, что жена занималась спастическими расстройствами музыкантов, это всевозможные судороги и спазмы, он не помнит их разновидностей. Например, искривлением шеи, которое часто бывает у скрипачей, или нарушениями речи, которыми иногда страдают вокалисты. У одного из ее пациентов, довольно молодого солиста Парижской Оперы, была искривлена шея, дергался глаз и вдобавок ко всему он заикался. Можно представить себе роли, на которые годился этот несчастный, сказал Бергман. Он мог бы петь разве что в операх Витте и Шеера. Но вот незадача: ни Шеер, ни Витте не пишут опер. Нерлингер пишет! — подсказал Георг. Судороги и спазмы, которые могли бы пригодиться Нерлингеру, в медицине еще не описаны, возразил Бергман. Как бы то ни было, настал день, когда композитор понял, что он не в состоянии больше выносить разговоры о спазмах. Это случилось после того, как супруга увлеклась писчим спазмом, а уж об этой болезни он и подавно знать не хотел. Однажды за завтраком она поведала ему об одной разновидности писчего спазма, которая выражается в том, что мизинец на руке непроизвольно оттопыривается. И вот, только они позавтракали и он сел за работу, как у него начались проблемы с мизинцем. Мизинец стал мешать ему при письме, и это продолжалось несколько дней, пока он не затеял крупной ссоры, которая, собственно, и стала началом конца их супружества. „Никто, кроме вас, об этом не знает“, — сказал Бергман. Георг пообещал соблюдать конфиденциальность. Теперь, когда Георг согласился остаться, настала пора обсудить правку и именной указатель. Обсуждение правки ограничилось тем, что Бергман заглянул в рукопись и, пробежав глазами несколько исправлений, сказал, что выглядит все на первый взгляд недурно. Но этим он займется позже. Сейчас важнее проработать именной указатель. Было не очень понятно, что он, собственно говоря, собирается прорабатывать, если все персоналии уже выписаны в алфавитном порядке. В кабинете они уселись за бергмановский рабочий стол, словно соседи по школьной парте. Никогда еще не сидели они так близко друг к другу. Георга не покидало ощущение, что рядом с ним — Брамс или Бетховен. А самого себя он чувствовал теперь брамсовым младшим братом или бетховенским сыном, а может быть, близким другом обоих. Он был взволнован тем, что сидит рядом с Бергманом, локоть к локтю, и это волнение достигло апогея, когда Бергман придвинул к нему партитуру „Пирифлегетона“ и попросил без церемоний переложить ее со стола куда-нибудь на пол. Взяв в руки партитуру и бросив взгляд на испещренный карандашом лист, Георг был поражен искусной вязью, образованной переплетениями нотных знаков, — чем ближе к центру, тем плотнее становились строчки, сгущаясь в нотный ком, чернящий белый лист. Вот оно, пекло, стремнина огненной реки, место, где поток пузырится, клокочет, бурлит и кипит, принося пропащим душам особенно тяжкие муки, решил Георг. Он бережно положил листы на ковер. Бергман пишет эту оперу на заказ, премьера состоится в нью-йоркском Линкольн-центре. А я, подумал Георг, положил ее на ковер». Очистив письменный стол, Бергман начал просматривать именной указатель. Список вышел весьма внушительный, и Бергман сделал удивленное лицо, когда оказалось, что на страницах его мемуаров упомянуто около трехсот лиц. Но еще больше удивило его то, что попадаются среди них такие, с кем он давно рассорился, а также ничтожества и бездарности, коим не место в указателе. Натыкаясь на очередную фамилию, Бергман нередко отрицал, что данное лицо упомянуто в книге, требуя от Георга доказательств. Как ни настаивал Георг на том, что именной указатель — это полный перечень всех упомянутых в книге людей, независимо от отношения к ним автора, Бергман настаивал на необходимости вычеркнуть кое-какие имена. Тогда Георг сказал, что устранить неугодные имена, конечно, можно. Но нельзя устранять имена из указателя, не устраняя их из книги. Потому что в таком случае это уже не именной указатель, а прямо какая-то tabula gratulatoria шиворот-навыворот. О существовании такого жанра, как tabula gratulatoria, Георг знал по юбилейным сборникам профессоров-германистов. В поисках статей о забвении он просмотрел уйму таких сборников. Чего в них только нет! — думал он. Наверняка и по его теме что-нибудь найдется. Но ничего так и не нашлось. Зато на последних страницах его всякий раз ждала tabula gratulatoria. Казалось бы, ничего особенного: список профессоров-германистов, поздравивших коллегу-юбиляра, только и всего, но изучать и сличать эти списки было весьма занятно. Особенно любопытно встречать в разных сборниках одних и тех же персонажей. Некоторые фамилии повторялись чуть ли не в каждом списке. Примечательно, что самых усердных поздравителей не очень-то усердно поздравляют. Если они, усердные поздравители, вообще дослуживают до юбилейного сборника. Чем длиннее список поздравителей, тем почетнее для почтенного юбиляра. Но это — одна сторона медали. Чем список длиннее, тем больше в нем профессоров, которые поздравить-то поздравили, а вот статьи в сборник не написали. Зачастую это связано с тем, что юбиляр в свое время тоже не соизволил ничего написать для сборника коллеги. Идея перевернутой tabula gratulatoria Бергману понравилась. «Вот мы и сделаем tabula gratulatoria!» — сказал он. Георг попытался было возразить, что выборочный именной указатель — это все же не tabula gratulatoria, а скорее Доска почета, попадание на которую означает признание заслуг. «Вот и хорошо, — сказал Бергман. — Вот и прекрасно, так и поступим», — и склонился над указателем. Георг сомневался, что Бергман его услышал, но возражать не стал, и они пошли дальше по списку. Обсуждение вышло длинное, но забавное: вычеркивая очередное нежелательное имя, Бергман тут же припоминал какой-нибудь случай, объяснявший причины нежелательности. В итоге он отказался включить в указатель около половины упомянутых в мемуарах лиц. «Остальные — пусть». Это прозвучало так, словно каждое лишнее имя — дружеская уступка Георгу. И Георг стал вести себя соответствующим образом. Если Бергман не возражал против кандидатуры и говорил: «Пусть будет», то Георг, ставя напротив фамилии плюсик, бормотал восторженное: «Здорово!», радостное: «Очень хорошо!», а то и вовсе благодарное: «Спасибо!» Попадались, конечно, спорные случаи, которые заставляли Бергмана задуматься. Один из них — Нерлингер. Вот уж кого незачем упоминать, так это Нерлингера. По всем статьям — известность, популярность и слава в веках — Нерлингер является опаснейшим соперником. Есть, конечно, еще Шеер и Витте: сверстники Бергмана, они вот уже несколько десятилетий известны на мировой сцене, но Бергману они не конкуренты. Сидя в один из вечеров у камина, Бергман разговорился о своих коллегах, и поначалу отзывался о них, казалось бы, вполне благодушно. Шеера с Витте хвалил особенно — за последовательное, как он выразился, упрямство. Упрямец Шеер норовит задействовать в своих композициях подъемные краны и чугунные молоты, невозможные, естественно, ни в одном концертном зале. А упрямец Витте прибегает к помощи научно-исследовательских инс