Пленники стояли на коленях в колеблющемся свете факелов, устремив взор в землю, избегая смотреть на прохаживающегося перед ними фламандца. Они не молили о пощаде, понимая, что помилования не дождутся и униженные вопли прольются из их уст понапрасну. Великий прево пожинал плоды победы. Он, ощущавший любимые запахи и звуки, считал себя вполне счастливым. Кровь и металл, тяжёлое дыхание и треск смоляных факелов, бряцание оружия и чад прогоревшего костра соединялись в соблазнительный унисон, какой только и может потешить искушённого солдата. Это он, Тристан, а не шотландские гвардейцы, выслужился перед королём, расправившись с лесными братьями. Он, доблестный страж Людовика, вновь устерёг покой хозяина. Великий прево поморщился. Пронзённое стрелой, огнём горящее плечо портило ему упоение триумфом, давало о себе знать всё больше и больше.
— Каковы наши потери, Ле Пикард? — спросил Тристан.
— Один убит, господин прево, — ответил тот, кого назвали Ле Пикард.
— Кто именно?
— Пти-Андре, господин прево! Ему перерезали глотку кинжалом.
— Вздёрнуть их всех во имя короля Людовика, господина нашего! За Пти-Андре! — приказал Тристан, кивком головы указав на трясущихся от страха пленников. — Эй, Анрие Кузен, где дьявол тебя носит?
— Я здесь, монсеньор! — с готовностью отозвался палач, выступив перед грозным начальником. — Вы ранены, господин! — показал он пальцем на обломок стрелы и мокрый от крови рукав.
— Болван! Как будто я сам не знаю, — буркнул Тристан с любезностью раздражённого пса, которому мешают глодать кость. — Одного из этих субчиков прихвати с собой да повесь на дубе возле замка, чтобы другим неповадно было посягать на заповедные леса.
Он склабился, слушая крики и проклятия казнимых. Чёрные тени плясали по разорённой поляне, дёргались в агонии — казалось, демоны справляют здесь свой шабаш.
Завершив страшную работу, отряд тронулся в обратный путь. Анрие Кузен, насвистывая, тащил за собой упирающегося, привязанного за руки к луке седла бродягу. Тристан, как прежде, ехал впереди. Раненая рука неподвижно висела вдоль тела. Подчинённым думалось, что начальник их не чувствует ни боли, ни усталости, настолько невозмутимо было его побледневшее лицо. Но учащённое дыхание и крупные капли пота на лбу красноречивей всяких слов говорили о его состоянии. Тристана одолевала непрошенная слабость, голова кружилась, хотелось лечь, но он, упрямо превозмогая недомогание, держался во главе отряда. Вернувшись в Плесси-ле-Тур, Великий прево приказал страже разбудить Жака Куактье, которому велел заняться раной и увечьями своих людей.
— Только попробуй, мерзавец, приложить жареную мышь! — злобно проворчал он сквозь зубы, сдаваясь на милость эскулапа.
Тристану вспомнился далёкий уже вечер, когда Людовик, скрыв одеяние под длинным, до пят, серым балахоном, а лицо под низко надвинутым капюшоном, приказал ему и Куактье сделать то же самое. Они отправились в монастырь при соборе Парижской Богоматери для встречи с отцом Клодом Фролло, чья слава учёного и лекаря достигла ушей короля. Государь повелел Тристану остаться у дверей, а сам с Куактье вошёл в келью. От скуки Великий прево слушал доносящиеся в коридор голоса, особенно хорошо различимые, когда собеседники, волнуясь, повышали тон. Тогда-то и запомнились ему разглагольствования придворного медика о лечении огнестрельных ран. Тристан на собственном опыте имел возможность убедиться, что ни мыши, ни кипящее масло не исцеляют ран — ни огнестрельных, ни от стрелы или клинка, словом — никаких. Однако сейчас ему ничего не оставалось делать, кроме как прибегнуть к помощи ненавистного Куактье. И он, кусая губы, чтобы ненароком не вскрикнуть, стоически терпел, пока лекарь, разрезав рукав, вытаскивал застрявший наконечник, отворяя запертую им кровь, прижигал и промывал рану. Выпив по настоянию Куактье красного вина, Тристан с помощью слуг избавился от доспехов и одеяния и, оставшись в одиночестве, позволил себе лечь. Он мгновенно провалился в чёрную яму без сновидений. Он подрагивал от озноба и жалобно стонал во сне, но уже этой его слабости никто не видел.
* Туаз — французская единица длины, приблизительно 1,9 м. Длинный, как туаз — о человеке высокого роста.
** Godverdomme! — Твою мать! (флам.)
========== Глава 12. Старуха Сибиль ==========
Великий прево пребывал не в духе даже по меркам своего обычного настроения, проклиная и чересчур меткого разбойника, и Куактье, чьи медицинские познания подвергал сильным сомнениям. Рана гноилась, рука отекла и плохо сгибалась, не спадал жар, мучила тошнота. Ругательства, пущенные вдогонку лесному стрелку, не могли достичь ушей того, чья душа отлетела от тела, но брань в адрес живого Куактье последнему весьма досаждала. Надо отдать справедливость королевскому лекарю, он делал всё от себя зависящее, но он был человеком своего времени, стеснённым в выборе лекарственных средств, а пациент его слишком упрям и неблагодарен. В конце концов Тристану надоело бездействие и он испросил у короля позволения наведаться в Тур. Людовик, помня прежнее обещание и желая наградить услужившего ему куманька, отпустил его к вящей радости мэтра Куактье. Впрочем, сей эскулап, без излишней скромности, полагал, что самое позднее на следующий день Тристан вернётся под его наблюдение, поскольку во всей Турени не сыщет лекаря искуснее.
Эсмеральда безмерно поразилась, когда королевский кум явился к ней с рукой на перевязи. По природе своей отзывчивая к чужим страданиям, она особо трепетно относилась ко всякого рода ранениям после происшествия с Фебом в каморке у Фалурдель. В глазах цыганки Тристан Отшельник был злобным зверем, но и зверь у добросердечного человека вызывает сочувствие, которого подчас не заслуживает. Жалость, возникшая в душе девушки при виде пострадавшего, перевесила даже страх.
— Что с вами произошло, мессир? — спросила она.
— Зацепило стрелой во время схватки с разбойниками, — небрежно ответил Великий прево, польщённый, однако, проявленным к нему вниманием. — Мэтр Куактье подлатал меня, да несколько неудачно. Авось вдали от этого напыщенного павлина рана скорее заживёт. Пустяковая царапина, право, не стоящая беспокойства!
— Хорошенькие пустяки! — заметила цыганка.
— Одной отметиной больше на моей исполосованной шкуре. По правде сказать, — он повёл здоровым плечом и покосился на девушку, — рука ещё ноет и плохо двигается, да лихорадка, будь она неладна, никак не пройдёт. Но я уже просто не мог видеть, как Куактье набивает себе цену в глазах его величества, и предпочёл сбежать.
Эсмеральда, изумлённая столь безответственным отношением к собственному здоровью, с укоризной воскликнула и принялась отчитывать Великого прево, словно перед ней стоял мальчишка, а не свирепейший из мужчин Франции. Ласточка, пикируя, нападала на ястреба, испытывая его терпение. Ястреб робел перед смелой пичужкой, выкликающей гневно и звонко:
— О, как легкомысленно! Вы готовы ходить с незалеченной раной, лишиться руки, а то и умереть, лишь бы не дать сопернику возможности выслужиться перед королём! Что же ужасного в том, если мэтр Куактье, о котором вы всегда отзываетесь с такой неприязнью, окажет вам помощь? Ведь вы, отказавшись от лекаря, делаете хуже себе, а не ему!
В её взгляде, обращённом к нему, Тристан прочёл сострадание. Это поразило его в самое сердце. До сих пор никто не жалел его, за исключением короля, или, может быть, матери в далёком полузабытом детстве. Тристан не привык к жалости, считая её уделом слабых. Но та, которой он причинил столько страданий, искренне беспокоилась о нём, вновь выказав способность забывать дурное. Очередной пример милосердия по отношению к врагу тронул его, отозвавшись приливом нежности, какие только одна Эсмеральда умела вызывать в нём.