Она вздрогнула, словно от удара током, не смея и, как ему почудилось — не желая отстраниться, замерла, ожидая его дальнейших действий.
— Эсмеральда, — прошептал он охрипшим голосом. — Не бойся меня. Сжалься.
— Мессир… — она хотела просить — «Отпустите», но так и не произнесла ничего.
Никакое другое упоение — победой ли, властью ли, не могло сравниться с тем всеобъемлющим восторгом, который приносило ему обладание красавицей с прожигающими душу очами. Она принимала его ласки покорно и доверчиво, не отворачивая лица, и по тому, как трепетало её гибкое тело в его объятиях, как срывались с губ тихие вздохи, он понимал, что на сей раз ей с ним тоже хорошо, хотя она никогда не признается в этом.
Осень окончательно сдалась зябкой зиме. Рана затянулась, оставив на память крестообразный рубец на плече. Тристан л’Эрмит вполне готов был возвратиться в Плесси-ле-Тур, но прежде пробудившаяся в нём совесть призывала вернуть ещё один долг. Великий прево, дав своему коню шенкелей, направил его в переплетение дурно вымощенных окраинных улочек.
Старая Сибиль сидела за прялкой, слушая унылые завывания бесприютного ветра в трубе. Дневной свет едва проникал сквозь крохотное окно, чадил, потрескивая, фитиль, плавающий в плошке с жиром, и пряхе приходилось напрягать ослабевшие от долгих лет глаза, которым не хватало скудного освещения. Громкий стук сотряс её убогую лачугу — казалось, сам демон дёргает дверной молоток. На ватных ногах знахарка доковыляла до двери и, охнув, отпрянула, узнав в незваном госте Великого прево.
— Успокойся, старуха, я здесь не затем, чтобы арестовать тебя, — примирительно произнёс он, шагнув вперёд и пригнув голову, чтобы не удариться о притолоку.
Королевский кум с любопытством осмотрелся. Он ожидал узреть истинное колдовское логово, но ничего, свидетельствующего служению нечистой силе, не обнаружил. Только обыкновенные предметы домашнего обихода, да травы, всевозможные травы повсюду — единственное, что отличало старухино жилище от тысячи тысяч других бедняцких хибар. К своему удивлению, Тристан Отшельник заметил распятие и веточку букса**, какие обычно освящают в храмах на Вербное воскресенье.
— Да, небогатый дом, — вынес он свой вердикт. — Что это, — указал он на распятие и освящённую ветвь, — для отвода глаз или ты молишься нашему Богу как добрая христианка?
Его немигающий взгляд остановился на трясущейся от страха, не верящей ему старухе. Тристан хорошо изучил выражение ненависти и напряжённого ожидания неизбежного в людских глазах. Так смотрели те, кому он зачитывал обвинение, за кем он приходил предвестником близкой смерти. Так же точно глядели на него и Шарль де Мелен, и кардинал Ла Балю, и герцог де Немур***, которого он сам допрашивал в Бастилии и предъявил, в конце концов, приговор с королевской печатью и подписью, и многие другие, незнатные жертвы.
— Что тебе нужно, дьявол? — проскрипела Сибиль, едва ворочая одеревеневшим языком. — Я не язычница, я прихожанка церкви Святого Мартина, коли уж так интересно.
— Я хочу отблагодарить тебя, старуха, за травы, что пошли мне на пользу, — глухо произнёс Тристан, играя желваками. — Я знаю, денег моих ты не возьмёшь. Но отныне не бойся ходить в лес. Ни я, ни моя стража, ни шотландцы не посмеют тронуть тебя, даю слово!
С этими словами королевский кум и палач ушёл прочь, унося с собой остро отточенный меч и безотчётный страх, внушаемый им, исходивший от всего его существа.
— Святые угодники! — пробормотала Сибиль. — Не иначе небо сейчас обрушится на землю.
Старуха села на лавку и долго не могла успокоиться, щипая дрожащими пальцами кудель. Она нашарила рукой веретено, но оно выпало и покатилось по полу. Сибиль нагнулась, чтобы поднять его, но вдруг упала на колени и зашептала, вознося молитву Святому Мартину Турскому, своему покровителю, благодаря за отведённую от неё опасность. А Тристан, довольный собой, держал путь в королевскую резиденцию, где доживал отмеренный ему срок Христианнейший лис, Всемирный паук, его повелитель и господин, Людовик Одиннадцатый.
* «Она бы привязала чёрта к подушке» — она упряма, способна обуздать самого строптивого молодца. Фламандская пословица.
** Букс (самшит) — его ветками католики украшают свои жилища в Вербное воскресенье.
*** Жак д’Арманьяк, герцог де Немур (1433-1477) — полководец, был обвинён в государственной измене и преступлениях против короля. Его дело вызвало широкий резонанс, следствие вели назначенные Людовиком XI комиссары во избежание вынесения оправдательного приговора. 4 августа 1477 герцог де Немур был казнён через отсечение головы на парижском Рынке.
========== Глава 14. Возвращение ==========
Тристан л’Эрмит возвратился в Плесси с чувством странника, после долгих лет отлучки ступившего на родную землю. Всё радовало его — и раскидистый дуб перед замком, и стены с вышками, и марширующие по двору шотландцы, и снующие туда-сюда псы. Даже расспросы Куактье и приторно-льстивое приветствие ле Дэна не вызвали в нём раздражения. Великий прево, отделавшись от них, поспешил к королю — одному из немногих людей, к которым наравне с чувством долга питал искреннюю привязанность.
Людовик отдыхал в своих покоях, украшенных уютными аррасскими гобеленами* с изображением сцен столь любимой им охоты. Сидя в кресле, утопая в мягких подушках, он положил ноги на резную скамейку и читал Вульгату**. К слову, издание, которое держал в руках властелин Франции, некогда вышло из-под столь ненавистного приснопамятному архидьякону Клоду Фролло пресса Гутенберга в типографии мейстера Геринга*** и его компаньонов «Золотое солнце» на улице Сен-Жак в Париже. Общество королю составлял крупный, ростом с телёнка пёс тигровой масти из доблестного братства булленбейсеров****, потеснивший с пьедестала Мистодена. Разлегшись в ленивой позе подле камина, он щурился на огонь, подёргивая обрубками ушей при треске поленьев.
В такие часы, когда Людовик коротал время в одиночестве здесь или в библиотеке, только самые верные придворные имели право беспокоить его. Тристан входил в число избранных. Король поспешно поднялся навстречу ему, отложив чтение. При этом хитрые глаза монарха радостно заблестели и сеть морщин расплылась в приветливой улыбке. Великий прево, преисполненный обожания, почтительно склонился перед своим повелителем, а тот коснулся губами его лба. Тигровый пёс поднял свою массивную голову и вновь улёгся, поняв, что пришедший человек друг хозяину и опасность никому не грозит.
— Тристан, мой славный Тристан, как же я соскучился по тебе! — обрадовано заговорил король. — Скажи, в порядке ли твоё здоровье? Рана не тревожит тебя?
— Я в полном здравии, сир, и рана совершенно затянулась благодаря заботливому уходу… — Тристан замялся.
Людовик понял недосказанное. Лукаво прищурившись, он кивнул куманьку:
— Да, видно, и впрямь женская любовь — лучшее лекарство. Ты доволен тем, что побыл дома?
— Мой дом подле вас, ваше величество! Я изнывал от тоски, лишённый возможности служить вам, как пристало мне по должности прево.
— И я несказанно рад твоему возвращению, верный мой страж, — вполголоса произнёс король.
Подозрительность и страх перед смертью ежедневно, ежечасно терзали Людовика, делая невыносимым отсутствие кого-либо из его любимцев. Государю наивно чудилось, будто бы фавориты охраняют его от неумолимой гостьи и, пока они в добром здравии, опасаться нечего и ему. Эта поистине детская вера укрепляла его волю. Вот почему Людовику не хватало куманька. Один ле Дэн не мог заменить Тристана. Оливье был хитёр, умён, осторожен, как лань на его гербе, он умел угадывать мысли, вовремя подать совет, сказать льстивое слово, поэтому король прощал ему все совершённые ошибки и ублажал его алчность. Оливье ле Дэн исполнял также и обязанности цирюльника и в этом ремесле он был действительно хорош. Людовик Одиннадцатый раз за разом переживал щекочущее нервы прикосновение острой бритвы к собственному горлу. Он доверял Оливье. Но его Дьявол не мог хранить монарший покой так же уверенно, как бесстрашный Тристан Отшельник, прибегая к мечу, петле и бесчисленным ловушкам, окружавшим Плесси-ле-Тур.