— Уйдём отсюда! — прошептал Готье, стиснув её пальцы.
Эсмеральда, не слушая, как заворожённая пошла к своему народу, точно кролик, загипнотизированный удавом. Впереди неё, взбрыкивая ножками, поскакала Чалан. Готье остался стоять там, где стоял, проклиная собственную глупость.
— Вот так влип! — явственно читалось на его физиономии. — Что же я теперь скажу господину?
Девушка и белая козочка приблизились к табору. Собаки встретили их истошным лаем, однако ни одна не приблизилась, предпочтя соблюдать дистанцию. Чалан, напугавшись, метнулась к хозяйке, та поспешила подхватить любимицу на руки. Представительный, заросший курчавой бородой цыган, по всей видимости, вожак, цыкнул на собак. Остальные обитатели табора оставили свои занятия, выжидательно повернули к девушке головы. Несколько женщин окружили её, ожидая, не попросит ли незнакомая дама погадать. Эсмеральда, вся дрожа, произнесла приветствие на цыганском наречии.
— Что вам угодно, госпожа? — угрюмо спросил тот самый молодой цыган, недавно встретившийся ей на дороге. — Откуда вам известен наш язык?
Эсмеральда смутилась. Она не ожидала встретить неприятие со стороны своего народа.
— Я цыганка, хоть и ношу платье горожанки! — произнесла она срывающимся голосом. — Мне ничего не нужно, я хотела только посмотреть на вас, поговорить на родном наречии.
Цыгане окружили её, рассматривали, но не торопились проявлять гостеприимство. Эсмральда, стремясь завоевать их доверие, поведала, что всю жизнь кочевала с табором, рассказала о землях, куда цыгане водили её малюткой, сказала, что по воле судьбы вынуждена была расстаться с прежней жизнью. Она говорила — цыгане предпочитали слушать, изредка вставляя осторожные вопросы. Наконец, убедившись, что странная красавица в богатом платье не лжёт, они пригласили Эсмеральду к костру. Она сидела на траве вместе со всеми; ей дали ложку — она разделила с цыганами трапезу, с наслаждением хлебая горячее варево, словно никогда не ела пищи вкуснее. Говор людей из табора звучал в её ушах подобно сладчайшей музыке, она упивалась бросаемыми на неё заинтересованными взглядами. Её душа ликовала. Эсмеральда запела, чего вот уже долгое время не делала в присутствии посторонних, а уж тем более Тристана.
Оторопевший Готье слушал грустную песнь на неведомом языке. Пару раз ему доводилось слушать, как напевала госпожа, когда думала, что никто её не видит, но он и предположить не мог, что девушка, вверенная его охране, способна вкладывать в исполнение всю свою душу. Весь изведшийся от беспокойства, он крупными шагами ходил вокруг стоянки, предвкушая гнев Великого прево, порываясь позвать девушку, судя по всему даже не собиравшуюся уходить домой.
Эсмеральда пробыла в таборе до вечера. В Тур она возвращалась беспечная, окрылённая и счастливая. Мрачный Готье не разделял её восторгов.
— Ох и рассердится хозяин, как пить дать! — предрекал овернец. — Как ему объяснить, где мы пропадали весь день?!
— Я гуляла по окрестностям, ты сопровождал меня, вот и всё, — отмахнулась цыганка. — Ведь мессир Тристан сам разрешил мне прогулки, зачем ему гневаться? Он не хозяин мне, Готье! — осмелела она.
Связанные общей тайной, слуга и госпожа вернулись на улицу Брисонне. На их счастье, им не пришлось давать никаких объяснений, ибо Тристан сегодня не приезжал домой. Вдохновлённая удачей, Эсмеральда назавтра опять отлучилась в табор, пользуясь занятостью Великого прево. Несомненно, Тристан л’Эрмит пришёл бы в ярость, узнай он, как верный Готье предал его, а цыганка перехитрила и разболтала то, о чём говорить строжайше запрещалось. Кроме того, королевскому куманьку довелось бы изведать и муки ревности. Служба, а также интриги вокруг отшельника из Паолы покамест избавляли его от неутешительной правды: Эсмеральда, перевернувшая всю его душу, ускользала из-под неусыпного надзора.
========== Глава 16. Старец из Калабрии ==========
Между цыганами, явившимися в Турень, и людьми прево установились довольно странные отношения. Тристан во главе своей стражи преследовал и истреблял бродяг, как того требовали возложенные на него обязанности. Под страхом смерти цыганам запрещалось появляться в городе. Они не были уверены в том, что завтра их не прогонят с места, облюбованного ими для стоянки. И в то же время прево и его подручные прибегали к услугам цыган, когда им требовался шпион или информатор, позволяли людям из табора промышлять в окрестностях Тура. Иногда стражники, не ведая того, что следуют примеру грозного командира, вступали в более тесные сношения с цыганскими женщинами, прельщающими их дикой своею красотой. Однако тот, кого уличали в подобных связях или же подозревали в них, считал себя смертельно оскорблённым. То была одна из причин, побуждающая Тристана л’Эрмита скрывать происхождение своей пленницы, заставляя Эсмеральду забывать самоё себя.
Девушка ничего этого не знала, но всё же сообразила, что не следует открывать собратьям имя своего покровителя, если она не хочет утратить их дружеское расположение. Она сказалась содержанкой влиятельного синдика, возглавляющего гильдию кузнецов*. Ложь противна была её существу, но она продолжала прибегать к ней, отдыхая душой в таборе, холодея при мысли о том, что произойдёт, если обман раскроется. Опасения цыганки вполне разделял несчастный овернец Готье, как огня небесного боявшийся гнева Тристана Отшельника, но не перестававший потакать девичьим прихотям. Имелась у Эсмеральды и ещё одна, куда более весомая причина для беспокойства. Она заметила, что молодой цыган по имени Ферка** слишком уж внимательно смотрит на неё, норовит оказаться рядом, будто невзначай притронуться к ней, раз от разу становясь смелее в попытках сблизиться. В прежние времена девушке польстили бы знаки внимания, оказываемые юношей, но теперь в её сердце царило лишь разочарование после предательства Феба, оно нескоро пробудилось бы для новой любви. Вдобавок ей не хотелось подвергать ничего не подозревающего воздыхателя опасности.
В то время, как Эсмеральда тайком навещала табор на речном берегу, её августейший враг, Людовик Одиннадцатый, вёл последнюю схватку со смертью, впившейся в его плечи цепкими костлявыми пальцами. Жестокое разочарование постигло короля, когда старец из Калабрии, вопреки упованиям, оказался бессилен продлить его бренную земную жизнь. Тем не менее, он не только не выпроводил Франциска Паолийского прочь из замка, но уговорил его поселиться в Плесси, призывая к себе для духовных бесед. Время от времени государь повторял прежний вопрос, наивно ожидая услышать иной ответ, но старец неустанно повторял одно и то же: власти над жизнью земной ему не дано.
В злосчастный день, когда короля поразил первый удар, стояла страшная жара. Людовик, словно бы одолеваемый дурными предчувствиями, с утра изводил приближённых капризами и придирками, так что те невольно позавидовали придворным, изгнанным из замка. Наконец, вдосталь испытав их терпение и позвав Оливье, король удалился с ним в библиотеку.
— Закрой окна! — скрипучим голосом приказал он ле Дэну, войдя пропахшее пылью и книгами помещение. — От птичьих трелей у меня раскалывается голова.
— Сир, — опасливо заметил Оливье, — от зноя вам может сделаться дурно. Не лучше ли вам прилечь и отдохнуть в самый душный час полудня?
— Подданные уже не слушают меня? — насупился Людовик и притопнул ногой. — Я пока что твой господин, Оливье, и лучше знаю, когда мне работать или отдыхать. Закрой окна!
Покорившись, фаворит одно за другим затворил высокие, давно не мытые окна, воспрепятствовав не только проникновению звуков извне, но и притоку свежего воздуха.
— Так-то лучше, — удовлетворённо молвил король. — А теперь, Оливье, подай-ка мне вон те бумаги…
Он не успел договорить, не успел даже сесть в стоящее в паре шагов кресло. Поднятая в указующем жесте рука повисла плетью, лицо перекосилось, в глотке забулькало. Сердце, как почудилось ему, разбухло, заполнив собою всю грудную клетку. Стены, стеллажи с книгами, циновки на полу, бледное, оцепеневшее лицо Оливье — всё завертелось каруселью перед его глазами. В висках застучали маленькие молоточки. Силясь ещё удержаться в падении, король снова протянул было руку, но не смог шевельнуть ею. Глухо застонав, он опустился прямо на руки мгновенно подскочившего ле Дэна.