— На помощь! На помощь! — что есть мочи завопил не на шутку испугавшийся фаворит. — Скорее беги за мэтром Куактье! — приказал он заглянувшему на зов стражнику.
Весь оставшийся день и всю ночь Куактье и ле Дэн хлопотали над бесчувственным монархом, прикладывая компрессы и пуская кровь, с тревогой прислушиваясь к тяжёлому дыханию больного. К утру, благодаря их неусыпным заботам, а, возможно, вопреки им, король пришёл в себя. Людовик с трудом разлепил веки, едва узнавая, где находится, безуспешно попытался приподняться на постели. Он хотел заговорить, но из горла вырвалось лишь беспомощное сипение. Рука медика успокаивающе легла на его плечо.
— Не шевелитесь и не пытайтесь сейчас говорить, ваше величество, — необычайно мягко, но настойчиво произнёс Куактье, — если не хотите усугубить своё состояние.
По всей видимости, доблестный эскулап особенно остро почуял перспективу лишиться лакомого куска, чем и объяснялось его радение над царственным подопечным и кроткое поведение. Видя, что государю стало лучше и жизнь его покуда вне опасности, измотанный Оливье покинул королевскую опочивальню, намереваясь отдохнуть от пережитых треволнений. За дверью он нос к носу столкнулся с Тристаном, также бодрствовавшим в эту ночь.
— Государю слегка нездоровится, — сказал Оливье, многозначительно приподняв левую бровь. — Тот, кто хоть словом обмолвится об этом за стенами замка, да будет повешен.
Великий прево молча кивнул. В повторении подобных указаний он не нуждался. Оливье Дьявол и Тристан Отшельник посмотрели друг на друга, мучимые одним вопросом: что станется с ними, если Людовик не оправится? Они никогда не были друзьями, поэтому ограничились лишь безмолвным обменом взглядами, избегая поверять свои тайные мысли и опасения. Впрочем, на сей раз страхи оказались преждевременными. Король не умер. Через пару дней к нему вернулся дар речи, а затем он начал понемногу вставать. И первым, кого Людовик Одиннадцатый призвал к своей постели, придя в память, был Франциск Паолийский. Жак Куактье, вне себя от обиды и гнева, справедливо считая, что уж никто не сделал для спасения государевой жизни больше, чем он, всё-таки поднялся, чтобы послать кого-нибудь за старцем.
Первым, кого он увидел, был всё тот же Тристан Отшельник. Возможно, Великий прево решил лично нести караул у дверей в монаршие покои, чтобы пресечь распространение неугодных слухов, возможно, что и ожидал, когда Людовик позовёт его.
— Король хочет видеть старца, — ворчливо сказал ему Куактье.
Не вдаваясь в расспросы, куманёк отправился за Франциском Паолийским. Надобно сказать, что гость этот, вопреки опасениям де Бона, оказался самым неприхотливым и нетребовательным изо всех посетителей Плесси-ле-Тур, довольствуясь крохами. Старый монах, в родной Италии с двенадцати лет живший отшельником в пещере под скалой, не вкушавший ни мяса, ни рыбы, ни яиц, ни молока, не изменил привычкам даже в королевской резиденции. Он поселился в пещере в глубине парка Плесси, проводя время в усердных молитвах. Неподалёку он разбил огород, где посадил овощи для пропитания и собственными силами возделывал гряды, оставаясь далёким от беспрестанных склок королевских приближённых, пытавшихся воздействовать на него. Ел он ничтожно мало, и то одни листья да коренья, неизвестно, в чём только держалась его душа. Королевский кум наслышан был о чудесах, совершаемых старцем — по рассказам, тот мог молитвами заговаривать врагов, поднимать тяжести, которые не под силу стронуть с места десятерым, входить невредимым в раскалённую печь, исцелять прикосновениями рук, спокойно проходить сквозь колючие заросли — и много чего умел ещё. Тристан не знал, где тут правда, а где выдумка; прикажи ему король — он сам проверил бы неуязвимость отшельника, ибо ни монашеская хламида, ни даже красная кардинальская ряса не становились оберегами против Великого прево.
Он нашёл старца там, где и рассчитывал найти. Будущий святой трудился на своём огородишке, выпалывая сорную траву с грядок. Тристан обратился к нему, не выказывая ни малейшей почтительности — Великий прево издавна не пылал пиететом к духовным лицам.
— Я ждал, когда ты сам придёшь ко мне, — улыбнулся ничуть не обидевшийся Франциск, обратив к пришедшему светлое морщинистое лицо в обрамлении седой бороды. — Король пришёл в себя и хочет видеть меня?
Смутившийся Тристан сперва подумал, что старец действительно много знает, не вылезая из пещеры, но, отбросив удивление, решил, что догадаться, зачем явился гонец, не так уж и сложно. Меж тем Франциск выразил готовность сейчас же идти на зов.
— Вы даже не отряхнёте рук от земли? — спросил Тристан, исподлобья покосившись на испачканные пальцы отшельника.
— Лучше земля под ногтями, чем кровь, — спокойно отвечал старец, одарив Великого прево таким взором, что тому сделалось не по себе. Тристану вновь показалось, будто эти глаза пронзили его насквозь. — Земля давит только на тело, когда из него уйдёт живой дух, а кровь ложится тяжким гнётом на душу. Худо приходится тому, кто взвалит на плечи такой груз! — прибавил он, шагая по тропинке впереди Тристана.
Великий прево зябко поёжился, хотя на улице стояло настоящее пекло.
— Возможно сбросить этот груз? — уже заинтересованно спросил он. — Есть ли способ хоть облегчить ношу?
— Ты его знаешь не хуже меня, но пока не готов к нему, — печально вздохнул старец. — Тебе предстоит пройти долгий путь к покаянию, но ты должен сам захотеть вступить на него. Однако ты сделал первый шаг, впустив в своё сердце любовь.
— Откуда… — проговорил изумлённый Тристан, чувствуя, как пересохло в горле. — Откуда вы знаете?! — он сбился с шага. — Почему вы называете это любовью?
— Человека, в котором живёт любовь, ни с кем не перепутаешь, — ласково улыбнулся Франциск из Калабрии, обернувшись к собеседнику. — Сумей только отпустить её.
— Я не понимаю.
— Поймёшь, когда настанет время, — кивнул Франциск.
Их уединение было нарушено группой стрелков, обходивших дозором парк. Тристан замолчал, поражённый прозорливостью старца, и за весь остаток пути между ними не было сказано ни слова. Лишь у дверей опочивальни Великий прево тихо произнёс:
— Остерегайтесь Куактье и ле Дэна.
— Какая корысть в старике, который сидит в пещере и питается травой? — беспечно махнул рукой отшельник. — Не беспокойся обо мне, сын мой, и помни мои слова.
Солнце припекало вовсю, но ива, шатром раскинувшая ветви, надёжно укрывала молодую пару от зноя и посторонних любопытных взоров. Почти у самых ног их текли воды Шера, вокруг них качалось буйное разнотравье, в ветвях ивы заливался неутомимый соловей. Невозможно было придумать более подходящего окружения для пары, пожелавшей уединиться, однако девушка, снедаемая беспокойством, хмурилась и отворачивалась от беспрестанно говорившего кавалера, щеголявшего в лохмотьях.
— Госпожа! Госпожа! Время истекает! — донёсся до их слуха тревожный призыв.
— Это Готье! — воскликнула девушка, поспешно поднимаясь. — Я должна идти.
— Постой, Эсмеральда! — умоляюще произнёс юноша, ловя её руку. — Дай мне побыть с тобой ещё немного! Я не налюбовался тобой, не насладился твоим голосом, прекраснейшая из дочерей нашего племени…
— Нет, Ферка, я и без того совершила ошибку, уступив твоим мольбам, — вырвалась цыганка, с грустью взирая на своего смуглого обожателя. — Не хватало, чтобы ты пострадал из-за меня.
Оборванец вскочил на ноги. Его лицо исказила гримаса гнева, губы приоткрылись, обнажив кипенно-белые зубы.
— Да что этот плешивый синдик может мне сделать?! — вскричал он с самоуверенной горячностью, присущей молодости. — Мне, сыну вольного народа? Клянусь небом, я вспорю ему брюхо, если он вздумает опять запереть тебя в четырёх стенах, если он только посмеет задеть меня хоть словом. Я отколочу его слуг, коли он их натравит на меня! Так и знай!