Для пущей убедительности он выхватил из-за пояса кинжал и воинственно взмахнул им. Эсмеральда отступила, умоляюще сложила руки, торопливо заговорила:
— О, нет! Ты не ведаешь, Ферка, кто мой хозяин, но знай: достаточно одного его взгляда — что там! — его имени, чтобы вся отвага слетела с тебя, как шелуха. Он не убоится твоего кинжала. Тебе не одолеть его, ты напрасно сложишь голову. Возьми обратно свои слова, иначе погубишь себя и весь табор. И… И не ищи меня больше, забудь имя бедной Эсмеральды!
— Кто он? — гневно вопросил Ферка, скрежеща зубами.
— Этого я не могу тебе сказать. Прощай! — вскинулась цыганка, выскочив из укрытия, не обращая больше внимания на разочарованного поклонника, обманутого в лучших своих ожиданиях. Она шла навстречу поджидавшему её Готье, чтобы снова возвратиться в дом, ставший для неё тюрьмой. Эсмеральда полагала, что и сегодня проделка сойдёт ей с рук, поскольку Тристан опять остался подле государя, но первым, кого она увидела, переступив порог дома на улице Брисонне, был Великий прево.
— Отвечай-ка, — мрачно произнёс он, — где ты пропадала весь день.
* Синдик — в средневековой Европе: старшина гильдии, цеха.
Привет Коган и Локсу, переведшим prévôt des maréchaux (прево маршалов) как «старшина цеха кузнецов».
** Ферка — свободный.
========== Глава 17. Демон ревности ==========
Силы — молитвами ли старца, стараниями ли медика — капля за каплей возвращались в одряхлевшее тело короля. Первые дни он, повинуясь рекомендациям Куактье, без необходимости не говорил и не двигался, пока не окреп настолько, что смог приподняться, а затем встать и, поддерживаемый ле Дэном, сделать несколько нетвёрдых шагов. Слуги на носилках отнесли его в парк, где Людовик, окружённый фаворитами и псами, возглавляемыми Голиафом, наслаждался солнцем и свежим воздухом. С той поры ему сделалось чуть легче, но лицо, отмеченное печатью болезни, осталось перекошенным. Всё же из этого противостояния король вышел победителем. Вера его в могущество старца из Калабрии укрепилась. Упрочилось также и положение Жака Куактье, который, и прежде не стесняясь в выборе слов, мог отныне говорить с королём как угодно — Людовик прощал ему любую грубость, только б эскулап не оставлял его.
Всё то время, пока государь лежал недвижимо в постели, Тристан и Оливье стерегли обитателей замка, никого не выпуская за его стены. Видя, что состояние господина улучшилось, Великий прево отменил караул, который нёс у дверей в его спальню и решил наведаться в Тур. С этого пути он не сбился бы ни в безлунную ночь, ни в метель. Дома он не застал Эсмеральду. Служанка, робея, поведала, что госпожа ещё утром ушла в сопровождении Готье. Тристан остался ждать вместо того, чтобы не солоно хлебавши вернуться в замок. Он успел привыкнуть к ожиданию. Смутное беспокойство точило его чёрствое сердце. Час проходил за часом, Эсмеральда не показывалась. Только когда в церквях переливчато запели колокола, созывая прихожан к вечерне, хлопнула входная дверь, возвещая возвращение цыганки. Тристан, мрачный, как туча, поспешил ей навстречу.
— Отвечай-ка, где ты пропадала весь день, — насупившись, проговорил он, сложив на груди руки.
Та, которой он повелел назваться Агнесой, замерла от неожиданности, слова замёрзли в её горле. Застигнутая врасплох, она испугалась больше не за себя, а за цыганского юношу, оставшегося под ивой на берегу Шера.
— Госпожа гуляла по окрестностям, монсеньор. Я сам сопровождал её, — пришёл на выручку находчивый овернец.
— Я не с тобой разговариваю, — вздёрнул губу Тристан, презрительно покосившись на слугу. — Ступай прочь, пока я тебя не позову!
Готье поспешно исчез, словно его сдуло порывом ветра. Цыганка осталась наедине с Великим прево. Чалан, шумно пофыркивая, обнюхивала подол её платья. Эсмеральда наклонилась, будто бы погладить свою любимицу, оттягивая момент объяснения, избегая смотреть на господина.
— Так где, чёрт подери, тебя носило? — повторил Тристан.
Эсмеральда с сожалением оставила козочку, так ничего и не придумав в своё оправдание. Она могла солгать, повторив слова Готье, проверить которые её пленитель никак не мог, но испытующий взгляд Тристана жёг её. Бедняжка поняла, что вывернуться ей не удастся, Тристан распознает обман.
— Я была у своего народа! — вполголоса произнесла цыганка, глядя в пол.
— Мне следовало догадаться, — проворчал Тристан. — Ты пренебрегла моим доверием. Посмотри на меня, дрянь! — вдруг рявкнул он.
Дрожа, она подняла голову, ресницы её затрепетали, от щёк отхлынула краска. Эсмеральда повторила срывающимся голосом:
— Я навещала табор. Вот правда, которую вы хотели услышать! Сеньор мой, покарайте меня за мою глупость, но заклинаю вас Всемогущим Богом, в которого вы веруете — не троньте их. Виновата я одна.
— Готье привёл тебя к их стоянке? — дрожа от сдерживаемого бешенства, допрашивал Тристан. — Он, кто скорее умер бы, чем нарушил мой приказ? Что такое ты с ним сделала, чёртова ведьма?
Обуреваемый требующей выхода злобой, он заходил по комнате, точно голодный волк, кружащий по клетке в зверинце. Остановившись у окна, повернувшись спиной к девушке, он вглядывался в вечерние сумерки через переплёт рам. Эсмеральда стояла, не шелохнувшись. Козочка прижалась к её ногам.
— Я одна виновата. Он не хотел вести меня, но я его упросила. Я сказала… — девушка прикусила язык, сообразив, что не надо выдавать Готье, но было поздно. Тристан молниеносно повернулся к ней.
— Сказала, что ты цыганка и хочешь видеть свой народ? — зловеще продолжил он недосказанное.
— Нет… Я… — только и смогла произнести оцепеневшая жертва, видя яростные волчьи огни в глазах Великого прево. Ей почудилось, что это не человеческие глаза, а две пылающие адские плошки. Тристан вцепился в её плечи и хорошенько встряхнул так, что голова цыганки беспомощно мотнулась.
— Goddorie! Ты своей пустой башкой даже понять не можешь, что совершила! И я — как я мог поверить тебе, колдунья, девка?! Завтра — слышишь? — я не оставлю камня на камне от их грязного гнезда! — рычал разъярённый Тристан. — Предателю отрежу язык! А тебя посажу под замок до скончания твоих дней!
Страх ли придал ей сил, передалась ли ей частичка злобы Великого прево, но девушка рывком высвободилась и отскочила в сторону, машинально коснувшись рукой платья в том месте, где прежде она прятала кинжал. Никакого оружия при ней давно не было, рука, не схватив ничего, скользнула вдоль тела. Тристан ухмыльнулся, угадав её намерения. Он снова шагнул к ней, но Эсмеральда отпрянула, забившись в угол.
— Посадите! Ударьте меня! Палач, убийца! Только это вы и можете! — взвилась цыганка, похожая сейчас на раненую отважную ласку, нападающую на противника вдвое крупней себя. — Жгите, вешайте, режьте языки — это ваше ремесло! Бейте, я всё стерплю, ведь для того я и предназначена. Но знайте, я возненавижу вас, если вы причините зло Готье или моему народу!
— Башка Христова! — выплюнул своё любимое ругательство Тристан. Он дёрнулся всем телом, будто и впрямь хотел ударить, вцепиться в девичьи косы и трепать, срывая ярость, выбивая дерзость из непокорной девки. Но он не ударил. — Возненавидишь! Нашла, чем пугать! Во Франции можно по пальцам перечесть людей, не питающих ко мне ненависти.
Любой другой человек на месте Эсмеральды жестоко поплатился бы за ослушание. Железные пальцы Великого прево, сомкнувшись на горле, разжались бы лишь с последним вздохом казнимого. Но причинить боль цыганке Тристан не мог даже в самом безудержном своём бешенстве. Он, не дрогнув, бросался в бой, штурмовал крепостные стены под ливнем стрел, с одним только кинжалом выходил против дикого вепря. Но он отступил перед цыганкой, взволновавшей его разбойничью кровь. Отступил в очередной раз, разбитый наголову, повинуясь непонятному ему самому побуждению. Одарив девушку взором, какой бросает раненый зверь на охотника, Тристан ушёл к себе, приказав попавшемуся по пути слуге позвать к нему Готье.
Овернец, полный самых мрачных предчувствий, предстал перед господином. Оглушающий удар кулака с лёгкостью сбил его с ног, другой вышиб дыхание, третий безжалостно обрушился на его лицо. Задыхающийся слуга скорчился на полу, разом превратившись из рослого мужчины в слабого мальчишку, не способного защищаться. Да и что значили его усилия против отточенного годами опыта Великого прево? Готье захрипел, набирая в лёгкие воздух. В голове его стоял трезвон. Из разбитого носа текла кровь, заливая грудь. Слуга не издал ни стона, ни крика, ни жалобы. Он не молил о пощаде — этого не позволяла ему гордость истинного овернца. Тристан склонился над поверженным, вцепился в его промокшее от крови сюрко, сбирая ткань в горсть, приподнял над полом.