— Зачем тебе знать, чёртова лисица? — нарочито грубо ответил Великий прево. — Нет, я не тронул твоих оборванцев, хоть у меня и возникло искушение перерезать их всех, как цыплят. Незачем тебе пытаться задобрить меня. Довольна? А теперь поди вон, я хочу вздремнуть перед дорогой.
— О, не гоните меня, мессир Тристан! — взмолилась Эсмеральда, похожая сейчас на птицу, готовую вспорхнуть. — Я виновата перед вами и хочу искупить свою вину. Ведь вы хотели… Хотели, чтобы я принадлежала вам. Я пришла к вам сама. Что… Что мне сделать, чтобы вы простили меня?
— Убирайся, шлюха! — зарычал Великий прево.
Он осыпал её площадной бранью, гнал прочь, словно прилипчивый суккуб, пришедший смущать его покой. Цыганка, вжав голову в плечи, покорно терпела его оскорбления, чувствуя себя грязной, навеки запятнанной и тем, что она совершила, сама явившись сюда, и этими его словами. Она всё так же жалась к нему, как напуганный зверёк, а у свирепейшего из мужчин Франции недостало решимости оттолкнуть её. Окончательно выдохшись, Тристан смотрел, приподнявшись на локте, как вздрагивают хрупкие девичьи плечи. Молча он потянулся к ней, расплёл косу, распустив шелковистые волосы.
— Я виновата, мессир…
— Молчи…
Тристан в то утро словно впервые открыл для себя сущность цыганки. Она оказалась не ведьмой и не ангелом, а такой же обычной женщиной, как и все другие, как почившая Гильеметта де Мондион, связанная с ним узами брака, рожавшая ему детей, как кратковременные любовницы, чьих имён он не знал или не помнил. Открытие не разочаровало его, радость обладания оставалась всё такой же полной.
— Эй, волк! Разве ты никогда не спал со своей волчицей? Разве у тебя нет волчат? — прозвучал в его сознании хриплый от ненависти голос затворницы Гудулы.
Тристан, засыпая рядом с Эсмеральдой, провёл ладонью по её животу, словно пытаясь удостовериться — не дремлет ли в её чреве новая жизнь. Он разрывался между двумя своими привязанностями, каждая из которых доставляла ему огорчения. Привитое годами чувство долга победило в нём. Он вернулся к королю, готовый принять любое наказание за отлучку в тот момент, когда так нужен был господину. Но король, памятуя прежнее обещание, встретил куманька дружелюбно. Всё же с того дня Великий прево больше не покидал Плесси. Лишь во сне он видел иногда широко распахнутые глаза Эсмеральды, её запрокинутую голову, её руку, то, лаская, робко касавшуюся его плеч, то безвольно падавшую. Такие сны представлялись ему воскресавшими видениями из прошлого, подобными размытым чередой долгих лет воспоминаниям о женщине, породившей его на свет.
Из донесений, приходивших из Тура, Тристан знал, что девушка не выходила больше из дома, хоть он и не запретил ей прогулки.
Твердыня, именуемая Плесси-ле-Тур, стояла нерушимо, устремив к небу башни и стены, утыканные железными остриями. Людовик Одиннадцатый сохранял своё могущество, держа в руках Бургундию, Фландрию и Бретань. Соседние государства искали его дружбы, люди преклонялись перед ним. И только самые ближайшие подручные знали, каких колоссальных усилий стоило их господину удерживать власть, заниматься повседневными трудами, притворяться сильным. Его час неотвратимо приближался.
Лето, наполненное благоуханиями трав, щебетаньем птиц, зноем и грозами, шелестом колосьев на ветру, подходило к концу. В понедельник последней недели августа короля сразил второй удар. В тот час Людовик отдыхал в своих покоях и только огромный тигровый пёс Голиаф разделял его одиночество. Немощь настигла его неожиданно, напав со спины. Шотландцы, несущие караул, её не услышали. Король, по обыкновению, сидел в кресле у камина, читая Вульгату, когда знакомые симптомы насторожили его. Так же, как и в прошлый раз, разрослось в груди сердце, бешено заколотился пульс, зазвенело в ушах, зарябило в глазах, язык стал ватным.
— Тристан! Оливье! — хотел было позвать умирающий, и ему почудилось, будто он крикнул во всё горло, и голос его переполошил придворных. На самом деле он издал едва различимое для человеческого уха сипение. Только огромный булленбейсер видел, как хозяин, хватая ртом воздух, поник и затих в кресле, уронив на пол Библию, раскрытую на жизнеописании многострадального Иова. Пёс басовито залаял. Этот-то лай и привлёк внимание стражи за дверями.
Тристан л’Эрмит и Оливье ле Дэн, перенеся омертвелое, ничего не чувствовавшее тело на кровать, предоставив его заботам Куактье, безмолвно переглянулись.
— Вот и всё! — говорили их угрюмые встревоженные глаза.
Между тем человек, обмякший на пуховых перинах, беспомощный и белый, как горный известняк, ещё оставался их королём и господином, душа покуда не отлетела от него. Тристан признавал над собой эту могущественную руку, возведшую его, безродного фламандца, к вершинам государственной власти, однако Оливье, чуя неизбежное, перестал слушаться её. Пришло время исполнить то, о чём он тайком шептался с Жаком Куактье. Настала пора отплатить за монаршее пренебрежение, изгнать прочь из Плесси набившего им оскомину старца.
На следующий день король очнулся, но речь его не восстановилась. Он был так слаб, что не мог поднять руку, пошевельнуться, диктовать подчинённым свою волю. Людовик едва не рыдал от собственной беспомощности, он продолжал упрямо цеплялся за уходящую жизнь. Вопреки всем предписаниям, он напрягал дряблые мышцы, прилагал чудовищные усилия, чтобы снова возобладать над своим истощённым непослушным телом. Он видел, какие взгляды бросали на него украдкой Куактье и ле Дэн, забывшие прежние подачки и благодеяния. Они обернулись стервятниками, слетевшимися клевать полуживую добычу, зная, что гибель её — вопрос нескольких дней. Они ждали смерти, они не верили в его выздоровление. Они больше не подчинялись ему.
Всё же Куактье, повинуясь профессиональному долгу, а также опасаясь мести Великого прево, продолжал ухаживать за больным, пока Оливье вершил государственные дела, а Тристан надзирал за придворными, солдатами и слугами, населявшими Плесси. Никто без особого на то распоряжения не имел права покидать стены замка, Великий прево сам проверял всю корреспонденцию. Людовик Одиннадцатый оказался на редкость живуч. В пятницу он вернул себе дар речи.
— Позовите ко мне старца Франциска! — велел он тихим надтреснутым голосом.
Тогда умирающий монарх в полной мере познал, кого пригрел и возвысил.
— Сир, мы должны исполнить свой долг, — отвечал Оливье ле Дэн, Оливье Дьявол, — не уповайте более ни на этого святого человека, ни на что другое, ибо пришёл ваш конец.
— Подумайте о своей душе, больше ничего вам не остаётся, — подхватил лекарь.
Вознесясь в своём гибельном превосходстве над беспомощным повелителем, они не заметили приоткрытой двери, не увидели того, кто подслушал их жестокие речи от первого до последнего слова. Ошеломлённый Людовик, много раз переживавший взлёты и падения, ходивший иной раз буквально по острию ножа, с честью выдержал очередное испытание.
— Не так-то уж и сильно я болен, как вы думаете, бездельники, — яростно просипел он, хмуря брови. — Господь поможет мне!
Ворча себе под нос, Оливье вышел, будто бы позвать старца, искать которого даже не собирался. Как только за его спиной хлопнула дверь, железные цепкие пальцы сжали его горло. Человек, в совершенстве владевший мастерством борьбы, со злобной силой притиснул ле Дэна к стене так, что тот больно ударился затылком. Королевский любимец похолодел — он знал эту хватку, он встретил яростный взор Тристана л’Эрмита. Он понимал, что караульные, подчиняясь Великому прево, не вмешаются.
— Он наш господин и останется им до последнего вздоха! — сдавленно прорычал Тристан, вздёрнув верхнюю губу. Он встряхнул свою жертву, снова приложив затылком о стену. — Худо придётся вам с коновалом Куактье, если хоть один волос упадёт с головы старца!
Оливье побагровел, захрипел, закатив глаза. Тогда Великий прево разжал пальцы, с удовольствием глядя, как поверженный противник, дрожа от перенесённого ужаса, растирает шею со следами живых тисков. Ле Дэн прекрасно знал, что ради короля его верный страж не остановится ни перед чем.
— Иди и делай, как он сказал! — присовокупил Тристан. Когда посрамленный ле Дэн, пошатываясь, побрёл прочь, Великий прево, знаком приказав ошеломлённым гвардейцам помалкивать, скрылся так же бесшумно, как и появился. Он не вошёл к Людовику, он ждал, когда господин сам позовёт его. Тот же Оливье, наученный горьким опытом, явился к нему через час, передав, что король срочно хочет его видеть.