Проскакав вдоль линии тяжеловесных контрфорсов, плавно переходящих в украшенные витражами окна, королевский кум остановился у восточных ворот, служивших главным входом в замок. В мирном Амбуазе произвело настоящий переполох появление всадника на взмыленном коне: просто так государь не прислал бы Тристана. Анна де Божё, нахмурив тонкие брови, выслушала доклад отцовского подручного о пошатнувшемся здоровье его величества и о том, что король срочно требует к себе монсеньора дофина. Всё в замке пришло в движение и, после кратких сборов, кортеж юного Карла выдвинулся в Плесси-ле-Тур. Принц по привычке сутулился, его пухлые губы подрагивали, ноздри длинного, как у отца, носа трепетали. Его настораживала и пугала предстоящая встреча, томили неясные предчувствия. Он, привыкший к роли пешки, передвигаемой направляющей рукой по шахматной доске, не ждал ничего благоприятного для себя от сурового отца и оглядывался украдкой то на мать, то на сестру, словно искал у них поддержки. Вместе с дофином, королевой, герцогом и герцогиней де Божё ехал и Тристан. Он отказался от предложенных ему пищи и отдыха. Он боялся по возвращении не застать Людовика в живых.
Однако король ещё дышал — более того, рассудок его оставался ясным, а речь, хоть и звучала тихо, всё же не изменяла ему. Людовик не издал ни единого стона, ни единой жалобы. У него не оставалось времени на слабость. Он уже сложил с себя бремя власти, считая правителем сына. Истекали его последние часы в этом мире — ни подручные, ни кольцо Ценобиуса, ни миро из Реймса больше не хранили его бренную жизнь.
Когда в его спальню вошли те, кому он не доверял в последние месяцы, но больше всего хотел видеть возле своей постели, Людовик успокоено вздохнул: верный куманёк успел вовремя и исполнил приказ. Иного и не следовало ожидать от Тристана Отшельника — он бы из кожи вон вылез, но справился с любым поручением, что не раз доказывал прежде. Прерывисто дыша, едва шевеля исхудавшими руками, не в силах оторвать голову от подушки, Людовик говорил. Он оставлял сына, чьего возмужания так и не дождался, поручив его опеке монсеньора де Божё. Он, никогда не живший в мире ни с другими государствами, ни с собственным отцом, ни с вассалами, завещал преемнику оберегать покой Франции, не вступая в противостояние ни с Бретанью, ни с англичанами, удерживающими власть над Кале. Он выбрал людей, достойных находиться рядом с новым королём до его совершеннолетия, отослал часть своих лучников в Амбуаз, отдал распоряжения насчёт своего погребения. Дальновидный монарх всё продумал заранее, даже в таком щекотливом вопросе, как выбор последнего пристанища, выделившись из череды предшественников, спящих вечным сном в аббатстве Сен-Дени.
— Я хочу покоиться в базилике Нотр-Дам, что в Клери. Я так решил. Я обо всём позаботился… Моё надгробие пусть украшает позолоченная статуя. Оливье знает… Запомните, сын мой, имена, которые я вам назову. Пусть эти люди идут в траурном кортеже. И берегите… Людей, которых я оставляю вам. Они будут верными слугами.
Дофин, наморщив лоб, сделавшись необычайно серьёзным, запоминал распоряжения августейшего отца. Впервые с пробудившимся сожалением, возобладавшим над страхом, который всегда внушал ему Людовик, смотрел он на умирающего, изнурённого болезнью, оставлявшего всё земное. Тяжесть управления целым государством ложилась на детские плечи. Устав говорить, Людовик смежил веки, погрузившись в дрёму. Страх, преследовавший его целый год, отступил. Он проиграл сражение со смертью, но мысль эта уже не приводила его в отчаяние. Король желал теперь только одного — если умереть, то умереть непременно в субботу. И действительно, наступила суббота последней недели августа, и звонили колокола, славя Богородицу, и день истекал, когда Людовик Одиннадцатый исповедался старцу Франциску и приобщился святых тайн. Он, окружённый теми, кто был ему дорог, читал молитву. Его бескровные губы шевелились, чуть слышно произнося:
— Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum. Adveniat regnum tuum. Filat voluntas tua…**
Людовик внезапно захрипел, глаза широко распахнулись, по телу пробежала судорога. Куактье, подскочив к постели, схватил его руку, нащупывая пульс. Жилка, прежде привычно бившаяся под подушечками пальцев, утихла, замерла. Взмокнув от волнения, лекарь разжал пальцы, переводя растерянный взгляд на лица присутствующих, не решаясь посмотреть на того, кто лежал перед ним, враз освободившийся, отрешённый и больше не страдающий.
В восемь часов вечера тридцатого дня августа Людовик Одиннадцатый испустил последний вздох.
Тристан л’Эрмит, склонившись над мертвецом, всматривался в разгладившиеся, застывшие, удивительно спокойные черты. Великий прево встречал смерть бессчётное число раз, но почти никогда она не являлась ему вот так, под маской умиротворения. Тристан хорошо знал: именно такого её проявления Людовик опасался больше всего, считая приманкой, предназначенной примирить обречённого с неизбежностью. В конце концов гордый король смирился сам. Губы, отдававшие приказы, сомкнулись навеки, деятельный разум угас, и только окоченевшая телесная оболочка осталась от повелителя Франции.
Над усопшим монархом хлопотали слуги под руководством Куактье, обмывая и бальзамируя тело. Оплывали горячими восковыми слезами свечи в тяжёлых жирандолях. Великий прево тряхнул головой, не вынеся тяжёлого духа благовоний и ладана. Ему захотелось побыть в одиночестве. Он вышел в парк, куда проникали звуки из недремлющего замка — рычание зверей, клёкот птиц, бряцание алебард, голоса, но здесь его не потревожил ни один человек. Резким движением Тристан вздёрнул голову — точно так делает волк, готовясь завыть. Куманёк припомнил, как покинул этот мир Карл Седьмой, как лежал он, бездыханный, на хорах в соборе Парижской Богоматери — но тогда будущий Великий прево, хоть и чуял близкие перемены в собственной судьбе, не ощущал столь неприятной опустошённости, которая настигла его теперь. Тристан тосковал — надрывно, как горюет человек, разлучённый с чем-то бесконечно дорогим. Он давно ждал того, что случилось сегодня вечером, и всё-таки утрата потрясла его. Тристан умел прятать чувства, владевшие им; скрывал и скорбь. Только опущенные углы губ и затуманенные, будто подёрнутые ледяной дымкой глаза выдавали его горе.
Великий прево был лютым тигром, свирепым и бесстрашным, готовым по малейшему знаку растерзать кого угодно. Он не ведал ни сострадания, ни жалости. Кто сделал его таким? Воинственное время, закружившее безродного фламандского мальчишку в водовороте событий? Короли и наставники, вытравлявшие из него всё человеческое во имя великого служения? Или сам он капля за каплей изгнал из души всё светлое, потакая жестокой натуре прирождённого убийцы? Тристан не знал и никогда не размышлял над этим. Он был создан, воспитан и обучен для того, чтобы угождать господину, беречь его покой, подчиняться его требованиям. Один только раз он ослушался, выйдя из тени Людовика, поступив по велению совести. Приказ так и остался неисполненным. Тристан даровал жизнь цыганской колдунье. Он никогда бы, в отличие от Франциска Паолийского, не осмелился назвать любовью то, что влекло его к Эсмеральде. Но теперь он постиг смысл непонятных поначалу слов старца.
* Филипп Добрый
** Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя… (лат.)
========== Глава 20. Щедрейший из даров ==========
Эсмеральда, несмотря на преследовавшие её несчастья, осталась столь же болезненно восприимчивой к чужим бедам, как и прежде, она питала суеверный страх пред могущественным ликом смерти. Но всё-таки в душе её шевельнулось нечто вроде радостного удовлетворения, когда глашатаи на перекрёстках закричали о смерти короля, а колокольни всех церквей Тура разразились печальным звоном. Кафедральный собор Сен-Гатьен, базилика Святого Мартина, церковь Сен-Жюльен перекликались между собою, оглашая округу медной панихидой по усопшему Людовику Одиннадцатому. Колокола раскачивались, приводимые в движение крепкими руками звонарей, проливали с высоты на город звонкую свою музыку. Они возвещали избавление Эсмеральды от расплаты за преступление, совершённое не ею, за преступление, истинный виновник которого давно лежал, зарытый в неосвящённой земле, как колдун и самоубийца.