Второго сентября траурный кортеж доставил покойного короля в Тур, где в соборе Сен-Гатьен архиепископ Гелий Бурдэнский должен был отслужить над ним панихиду. Не в силах усидеть дома, цыганка нарушила затворничество и в сопровождении Жака, приставленного к ней вместо лишившегося доверия Готье, вышла на улицу, смешалась с толпой, спешащей к пути следования катафалка. Подвергаясь опасности пострадать в давке, извиваясь ужом, она всё же протиснулась в первые ряды. Она хотела видеть своего поверженного врага, проследить его последний путь. Её толкали, сдавливали, напирали сзади — цыганка больше не замечала ничего. Всё её внимание заняла скорбная процессия.
Шесть лошадей медленно везли по мостовой повозку. Туловища их были полностью покрыты ниспадающими до самой земли попонами из чёрного бархата с прорезями для глаз и ушей, делающими животных похожими на призраков. Из того же материала, что и попоны, изготовлены были и их сбруи. В повозке, покрытой всё тем же траурным бархатом с белыми крестами по бокам, спереди и сзади; под золотым балдахином лежало набальзамированное тело того, кто совсем недавно управлял страной, вершил человеческие судьбы, плёл нити заговоров под сенью Плесси-ле-Тур. Побледнев, плотно сжав губы, Эсмеральда впилась взглядом в обращённое ней в профиль осунувшееся, остроносое восковое лицо. Она перенеслась памятью в ту страшную ночь, когда волосок, на котором висела её жизнь, множество раз грозил оборваться. Это он, тот, что лежал, окоченевший, под золотым покровом, приказал повесить её, науськал на неё свирепейшего из своих слуг. Это из-за него она стала пленницей Великого прево. Лошади увозили мёртвого короля всё дальше, следовавшие за ним слуги королевского дома, пажи и горожане совсем скрыли его от взора Эсмеральды, и только балдахин, поддерживаемый на восьми копьях, плыл над толпой. Девушка вздрогнула: она заметила Тристана. Великий прево, понурив голову, ехал шагом, чёрная попона, покрывающая круп его коня, мела камни мостовой. На его лице застыла угрюмая маска, серые глаза были мрачны, как холодная осенняя полночь.
Подчиняясь внезапно нахлынувшему порыву, заворожённая Эсмеральда сделала шаг вперёд, чтобы смешаться с процессией и следовать за ней среди горожан, несущих колокольчики и факелы. Проворный Жак, ни на миг не упускавший хозяйку из виду, с силой схватил её за руку и дёрнул обратно.
— Идёмте домой! — сказал он ей на ухо. — К чему вам это видеть?
Покорная, будто кукла на шарнирах, она позволила увести себя. Вернувшись на улицу Брисонне, в дом с крюками и канатами, она вошла в свою комнату, обняла козочку, зашептала ей, глядя в пустоту:
— Я спасена, Чалан! Спасена!
Но всё же ещё она не была свободна и вольна в своих поступках, по-прежнему судьба её зависела от прихоти Тристана л’Эрмита.
Тристан лишился господина — это происходило не в первый раз на его веку: когда-то он сопровождал в последнюю дорогу Карла Седьмого; но он всё ещё оставался при должности прево, которую покамест никто с него не снимал. Он покорился правящей руке нового короля — робкого, нерешительного, почти мальчишки, действующего от имени регента. Великий прево осознавал, насколько нежелательно сейчас его присутствие при дворе: он служил живым напоминанием об окончившемся царствовании, ненужным наследием Людовика. Он являлся одним из таких приближённых, от которых преемник предпочитает избавляться, чтобы завоевать признательность подданных. И всё-таки первым опале подвергся не он. Не прошло и суток после смерти Людовика, и лежал ещё усопший на пуховых подушках в своей комнате, когда Карл Восьмой призвал Тристана Отшельника и обратился к нему так, чтобы слышали все:
— Арестовать мэтра ле Дэна!
Тристан, привыкший к отрывистому, зловещему: «Возьми его, куманёк! Он твой!», на миг замешкался. Карл копировал интонации Людовика, осознанно подражал ему, но всё-таки в его повадках и в помине не сквозило того властного металла, приводящего Великого прево в благоговейный трепет. Новый господин натравливал его на очередную жертву, как прежний хозяин, и склонившийся в поклоне Тристан должен был подчиниться. Тем паче воля молодого короля совпадала с его желанием. Он, неумолимый как рок, подошёл к Оливье Дьяволу в последний день августа, громогласно объявил, не скрывая злорадства:
— Мэтр Оливье ле Дэн, граф Мёланский, именем короля я объявляю вас арестованным!
Оливье посерел от страха, накрепко стиснул челюсти, подавляя вскрик, по его надменному лицу прошла судорога. Он, люто ненавидимый и при дворе, и в народе, наживший множество врагов, втуне готовился к подобному исходу. Множество раз готовивший ловушки другим, изживавший неугодных, мессир ле Дэн очутился между жерновами, перемалывающими в труху и кости, и самую память о человеке. Дьявол, допущенный к управлению королевством, сверзился со своего пьедестала, и каждый считал своим долгом задеть его, безнаказанно выразить ему презрение. С отрядом гвардейцев развенчанный любимец Людовика был препровождён в Париж, за толстые стены Консьержери, в камеру с привинченной к полу койкой. Он не увидел похорон венценосного покровителя.
А Тристан л’Эрмит проводил господина до вечного пристанища, ехал за ним до самого Клери, где в базилике Нотр-Дам Людовик давно избрал место для погребения и всё необходимое подготовил заранее. По всему пути вслед кортежу раздавался звон: во всех храмах служили панихиды. Шесть лошадей в бархатных попонах довезли свою набальзамированную лёгкую ношу до базилики, залитой огнями бесчисленных свечей, с затянутыми траурным крепом хорами. И тогда, когда тело усопшего в свинцовом гробу, вложенном в деревянный, под заупокойную молитву опустили в усыпальницу, Тристан л’Эрмит среди других сеньоров, расстававшихся со знаками власти, бросил в разверстую могилу жезл прево. Он добровольно отрекался от своей должности: Людовик дал ему её, он же её и забирал.
Колокола Клери гудели, нищие, получившие щедрую милостыню, славили Господа. Тристан, вздёрнув губу, посмотрел в чистое, не затянутое ещё осенними хмурыми тучами небо. Ему, никогда не отличавшемуся сентиментальностью, сделалось вдруг легко и светло на душе. Он освободился от сомнений и подозрений, грызших его много месяцев. Он не плакал, как другие. Старый, изрубцованный в схватках волк не умел плакать — единственная пролитая слеза перевернула всю его жизнь. Он был теперь готов к тому, что ему предстояло сделать. В последние тёплые дни середины сентября Тристан вернулся в дом на улице Брисонне.
— Следуй за мной! — коротко повелел он Эсмеральде, выбежавшей ему навстречу.
Ничего не понимая, цыганка позволила увлечь себя во двор, где резвилась у колодца белая козочка. Во дворе конюх держал в поводу осёдланного коня. Тристан приказал ему посадить козочку в мешок и приторочить к седлу. Затем он сам прыгнул на коня и, ни слова не произнося, протянул руку Эсмеральде. Та, привыкшая к странным выходкам своего сурового стражника, воздержалась от расспросов. Между тем королевский куманёк, одной рукой сжимая поводья, другой придерживая девушку, держал путь сквозь улицы Тура, прошивая их, как челнок. В полном молчании Тристан и Эсмеральда миновали ворота Ла-Риш.
Сердце цыганки сжалось от предчувствия неведомого: она знала эту дорогу. Сколько раз проходила она здесь вместе с Готье, торопясь в табор! Сколько раз, воровски оглядываясь, будто совершила преступление, возвращалась в город! Но и сейчас, бросив короткий взгляд на окаменевшее лицо фламандца, Эсмеральда смолчала, хотя дух её заходился, трепеща, точно пойманная в кулак пичужка.
Тристан остановил коня в зарослях на берегу Шера. Отсюда не видна была цыганская стоянка, но слышались неразборчивые голоса, собачий лай, ветер доносил едкий запах костров. Эсмеральда бегучей гибкой ящеркой соскользнула в пожухлую траву, замерла в ожидании. Тристан остановился перед ней, тяжёлым взглядом исподлобья оглядел её — от макушки до крохотных ступней, запоминая. Он протянул руку, осторожно коснувшись плоского живота своей цыганской подруги, вырванной им когда-то из когтей смерти. Тристан подумал: это к лучшему, что ни та их предрассветная ночь, и ни одна другая из их встреч не оставили последствий. Его волчата выросли, а других он не желал. Эсмеральда, свесив руки вдоль тела, покорно ждала. И тогда наконец бывший прево, гроза Франции, верная тень христианнейшего короля глухо произнёс то, что долго не отваживался сказать: