— Он умер, и приказ его тоже. Иди. Я отпускаю тебя.
Эсмеральда ахнула, не веря ушам, пошатнулась. Казалось, ноги её вот-вот подломятся, она упадёт на землю, лишившись чувств. Давно, давно ждала она этих слов, громом прозвучавших над её головой, и не верила им. Как посаженная в клетку птица привыкает к неволе и начинает клевать насыпанное рукой ловца просо, так и цыганка смирилась с участью пленницы. Много месяцев она не заботилась ни о пище, ни о заработке, ни о поисках крова, она перестала танцевать, забыла прежнюю жизнь. И вот Тристан Отшельник возвращал ей то, что отнял священник, о чём она на коленях умоляла Великого прево. Но зачем свобода, когда она уже не нужна?
— Я не ослышалась? Вы отпускаете меня, мессир? Я вольна идти, куда захочу, и никто не тронет меня? — еле вымолвила Эсмеральда, сжавшись под горевшим жадным огнём взором Тристана.
— Иди, — повторил он, отвернувшись. — Иди к своему народу.
Цыганка всё-таки не двигалась с места. Слишком долго прожила она в доме, украшенном крюками и каменными верёвками, чтобы сбежать без оглядки, ни с кем не простившись. Она не жалела о нарядах, оставшихся там, но расставание с его обитателями всё же удручало её. Тристан л’Эрмит, скривившись в вымученной улыбке, выпустил из мешка козочку, тут же с тонким блеянием закружившуюся возле хозяйки. Очнувшись от оцепенения, Эсмеральда бросилась к мужчине, овладевшему её телом, но не душой, обвила руками его крепкую шею, на миг прижалась губами к щеке. Королевский кум вытерпел эту внезапную ласку без ропота, без злобы, без ответного порыва. А цыганка сняла ладанку с зелёной бусиной, неизменно хранимую на груди, и Тристан, угадав её намерения, склонил голову, позволив девушке накинуть на шею цепь из лавровых зёрен.
— Это мой хранитель, — торжественно произнесла Эсмеральда, так и не отринувшая до конца языческие поверья, — он оберегал меня. Пусть он отныне помогает вам, мессир!
Тристан не верил в талисманы. Единственным оберегом от беды он считал острый меч, да, быть может, лисью хитрость, но всё же он сжал в ладони зелёную ладанку — прощальный подарок девушки с именем драгоценного камня. Он повернулся спиной, чтобы не видеть, не знать, как освобождённая пленница исчезает среди зарослей, торопясь в табор. Там её ждал другой — Тристан чуял безошибочно. В минувшие времена он растерзал бы соперника безо всякой жалости, но теперь он не был прежним Тристаном Отшельником. Он смирился. Он не мог оставить себе Эсмеральду — с ним она, привыкшая к вечным скитаниям, увянет и в конце концов погибнет. Другой, близкий ей по крови, выходец из её народа, смуглый и белозубый, станет отныне опекать её. Тристан спешил в Плесси-ле-Тур. Ему хотелось выговориться перед старцем Франциском.
========== Глава 21. Сеньор де Мондион ==========
Маленький замок Мондион, украшенный шестиугольной башней, прозябал в запустении, одинокий среди приволий Пуату. А между тем его светлые каменные стены, которым сравнялся век, знавали лучшие времена и помнили ещё скромную свадьбу: Жеан де Мондион, сеньор этих мест, выдал дочь Гильеметту за молодого фламандца по имени Луи Тристан л’Эрмит. Жених, не могущий похвастаться ни богатством, ни чередой знатных предков, служил оруженосцем у находившегося тогда в опале коннетабля. На изрытых конскими копытами дорогах войны Артур де Ришмон, сын бретонского герцога, встретил Тристана и привёз с собой из Бургундии во Францию. Может быть, Гильеметта засиделась в невестах. Может быть, сеньор де Мондион предвидел грядущее падение всесильного шамбеллана Ла Тремуйля, позволившее коннетаблю, а с ним и оруженосцу, с триумфом вернуться ко двору, возможно, разглядел блестящие задатки будущего зятя — уже доподлинно неизвестно. Худощавый приходский священник совершил над парой обряд венчания. Гильеметта с затаённой робостью поглядывала на того, кто только что стал её мужем. Его волевое лицо, преисполненное жестокости и отваги, его мощное, приземистое, ловкое, как у хищника, тело, с лёгкостью несущее панцирь доспехов, внушали ей и страсть, и страх.
Тот год, как и многие другие годы, выдался тяжёл, стремителен и голоден. Он не терпел долгих проволочек, и зов битвы призвал нового хозяина Мондиона покинуть земли Пуату, чтобы присоединиться к королевской армии. Гильеметте, как всякой жене воина, оставалось довольствоваться краткими встречами, гадать, выйдет ли супруг живым из очередного сражения, считать его новые шрамы. Она давала жизнь сыновьям, таким же сероглазым и крепким, как их отец. А Тристан после непродолжительных встреч снова покидал дом — его жизнь летела вперёд с беспощадной стремительностью выпущенной английским луком стрелы. Он был среди заговорщиков, подстерегших Ла Тремуйля возле замка Шинон, на его глазах меч убийцы вошёл в тучный живот шамбеллана. Чуть живой Ла Тремуйль ревел пронзительным голосом, вцепившись скрюченными пальцами во вспоротое чрево. Тристан смотрел на корчащуюся жертву, ноздри его раздувались, чуя кровь. Свержение Ла Тремуйля означало победу коннетабля, а, значит, и победу его преданного оруженосца.
Чем выше поднимался Тристан л’Эрмит по скользкой карьерной лестнице, тем меньше интересовал его маленький замок и лепившаяся к нему деревня. Он выстроил для каждого из своих сыновей по новому замку, а прежний дом остался покинутым, погружённым в безучастную дрёму. Хозяева почти совсем не навещали его.
Поздней осенью тысяча четыреста восемьдесят третьего года Мондион ожил, разбуженный известием о возвращении сеньора. Немногочисленные слуги, поддерживающие порядок в замке, с внутренним трепетом, прорывавшимся наружу, кланялись господину Тристану. Он, облачённый громкой и мрачной славой, казался им видением, снизошедшим до их Богом забытых мест. На самом же деле пришествие хозяина Мондиона мало походило на величественное вторжение господина, вспомнившего вдруг, что он давно не посещал свои владения. Это было тихое бегство от прежней жизни. Луи Тристан л’Эрмит, расставшись с приятно тяготившим руку жезлом прево, не тешился пустыми надеждами на то, что новый король оставит его при себе. Карл Восьмой не нуждался во фламандце, служившем его отцу и деду, и удалил его прочь от двора. Тристан смиренно принял изгнание, замаскированное под отставку. Его звезда покатилась с сияющего небосклона, уступив место новым придворным светилам. Так происходило со многими его предшественниками и так будет происходить из века в век.
Тристан оказался одинок, как потерпевший кораблекрушение моряк, выплывший на чужой каменистый берег. Он продал дом в Туре, поскольку больше не хотел оставаться там, где всё напоминало о прошлом, и уехал в Мондион. Старый волк скрылся в полузабытом логове, зализывая раны. Он был меж тем ещё крепок, этот закалённый муштрой воин, его взгляд оставался по-прежнему зорким, а походка — пружинистой. Ему претила новая роль, он с трудом привыкал к ней. Имя Тристана Отшельника продолжало наводить трепет как на мирных людей, так и на разбойников, но сам Тристан, лишённый службы, никому уже не мог, да и не желал причинить зла. Брошенный в Консьержери Оливье ле Дэн стал его последней жертвой. Страх перед неотвратимым, появившийся впервые в памятную ночь на Гревской площади, подкреплённый беседой со старцем, заставлял Тристана искать покаяния. Он пресытился смертями и кровью, которой пролил достаточно. Он, лишённый всего, что было ему дорого, жаждал покоя и одиночества.
По примеру августейшего господина, Тристан озаботился местом грядущего упокоения. Его выбор пал на город Шательро на берегу Вьенны, издавна славившийся мастерами оружейного дела. Там, в монастыре кордельеров, он заложил часовню и наведывался туда, чтобы следить за стройкой. На монастырской земле королевскому куму дышалось легко и спокойно, и он взял за правило посещать службы, чего не делал прежде почти никогда в противовес набожному господину. Его дни стали однообразными и скучными, он, отвыкнув от праздности, не знал, чем себя занять. Тристан не докучал сыновьям своим обществом: Пьер и Жеан, прочно вставшие на ноги, занятые собственными заботами, больше не нуждались в отце. А меж тем ему не следовало замыкаться в одиночестве — так поучал прозорливый Франциск Паолийский, когда Тристан пришёл к нему излить душу и спросить совета.