Она не могла зарабатывать себе на хлеб, как прочие женщины. Гаданием Эсмеральда не промышляла и в прежние беззаботные времена; рисунок, начертанный природой на человеческой ладони, не значил для неё ровно ничего, а лгать, обещая доверчивому обывателю всяческие блага в грядущем, она не умела и стыдилась. Иного же ремесла она не знала никакого, её руки никогда не держали ни веретена, ни метлы, ни серпа. Пленница Великого прево соскучилась по танцам, но вернуться к прежнему занятию оказалось свыше её сил. То ли тело без долгой практики утратило гибкость, то ли страх сковывал движения плясуньи, но с уличными выступлениями пришлось распрощаться. В первый раз Эсмеральда рискнула попытать счастья в начале зимы, в день святой Варвары — праздник ремесленников. Тогда она и Ферка оказались под вечер на площади Нотр-Дам-ля-Гранд, где полыхал костёр, с треском пожирая вязанки хвороста, согревая столпившихся вокруг огня горожан.
— Вот прекрасная возможность опустошить карманы этих бездельников! — подмигнул Ферка.
Молодой бродяга поднёс к губам флейту, которую всегда таскал за пазухой, и заиграл, привлекая внимание толпы. Эсмеральда задрожала. Она узнала мелодию. Сколько раз на её памяти звучал этот мотив и в замках сеньоров, и на городских праздниках, и на сельских торжествах! Она сама плясала под него когда-то. Давно-давно, быть может, в Париже, или где-то ещё — мало ли городов на свете. Сотни импульсов пронизали тело Эсмеральды, щекоча нервы, горяча кровь. Ферка надеялся, что жена подхватит его почин и пустится в пляс: для этого и старался он, для этого шли они сюда через весь город. Эсмеральда понимала, чего от неё ждут супруг и зеваки, отвернувшиеся от пламени и обратившие заинтересованные взоры на парочку оборванцев. Всё её существо жаждало веселья, танца — того, чего она так долго была лишена. Но она не решалась сделать хоть один шаг.
— Что же ты? — шепнул Ферка, видя её колебания.
И Эсмеральда уступила зову музыки. Она позабыла о смущении, о толпе, о горестях, кружась в такт мелодии. Казалось, не девушка в пёстрых лохмотьях извивается в отсветах костра перед примолкшими людьми, а оживший язычок пламени, жгучий и дерзкий. Не нищенка, не бродяжка, а вакханка, лесная фея, обращающая разрумянившееся лицо к небесам, едва касающаяся ступнями земли. Молодость и свет, бунт и жизнь. Восхищённая толпа не произносила ни слова. Цыганка плясала. И вдруг, заглушив флейту, ударили колокола Нотр-Дам-ля-Гранд, возвещая начало вечерней службы. Их призыву, перекликаясь, вторили аббатство Монтьернёф, собор святого Петра, церкви святого Илария и святой Радегунды. Очарование рухнуло, неистовая вакханка исчезла. Осталась цыганка, ничтожная перед громадой старого собора, и статуи святых, казалось, глядели на неё с укоризной. То, что она сейчас делала, показалось ей вдруг опасным. Гадкий человек в чёрном плаще вот-вот пролает ей поверх людских голов: «Святотатство! Колдунья! Убирайся прочь!» Эсмеральда оборвала танец, плечи её поникли. Толпа заколыхалась, разочарованно вздыхая. Ферка, недоумевая, смотрел на оробевшую подругу. Колокола гремели.
Эсмеральда, пожалуй, не смогла бы внятно объяснить, что её испугало. Не мысль о кощунстве, совершённом перед соборной папертью, хоть христианские догмы и оставили свой след в душе язычницы. Её охватил ужас перед былым, грозящим повториться здесь, за много лье от Парижа, в первые дни зимы, мягкой, как и полагается южной зиме. Пусть обезумевший священник давно лежал в земле. Его голос, его слова продолжали существовать в памяти цыганки. Низвергнутый в небытие, он всё же преследовал несчастную и сквозь годы, как грозился у подножия виселицы на Гревской площади.
— Я боюсь, Ферка! — хрипло промолвила Эсмеральда, словно слова царапали ей горло. — Зря мы пришли сюда!
И, хоть настало самое время взимать дань с благодарных зрителей, цыганка бросилась бежать по Гран Рю. Какой-то школяр, попавшийся навстречу, окликнул беглянку и, не добившись внимания, пронзительно засвистал вослед. Оторопевший Ферка, поколебавшись, поплёлся следом, махнув рукой на причитающуюся плату и предвкушая недовольство вожака.
С той поры дверь в беззаботное прошлое окончательно захлопнулась перед несчастной цыганкой. Она пыталась снова танцевать на улицах Пуатье, но уже никак не могла преодолеть скованность: страх вновь оказаться в силках слуг Дворца Правосудия вонзился в неё изогнутыми своими когтями. Только песни да представления козочки Чалан ещё приносили кое-какие гроши, но и эти выступления случались всё реже и реже. Умения Чалан не дотягивали до талантов Джали, да и хозяйка опасалась привлекать излишнее внимание к себе и своей любимице. Она осознавала теперь в полной мере, какими неприятностями чреваты её занятия и поражалась прежней беспечности. Так, верно, рискует человек, переходящий пропасть по шаткой дощечке, и так холодеет он, узрев бездонный провал.
Оказавшись в отчуждении, Эсмеральда принялась мечтать о ребёнке: совсем как её матери когда-то, ей хотелось искренней любви, какую могло дать только дитя. Лёжа ночами рядом с Ферка, она украдкой гладила ладонями живот, жалея, что небеса до сих пор не смилостивились над ней, не понимая, насколько судьба была милостива к ней до сих пор. Она всё чаще представляла себя матерью славного мальчика, который станет солдатом, когда вырастет. Замечтавшись, Эсмеральда забывала о здравом смысле, не думая, чем станет кормить ребёнка и останется ли с ней Ферка, когда истечёт срок замужества. Молодой супруг, когда она заговаривала с ним о детях, всегда усмехался и переводил беседу в другое русло.
Если бы не пылкая любовь и поддержка Ферка, единственного, кто не отвернулся от неё, Эсмеральда совсем отчаялась бы. Она разучилась быть бродягой. Она не могла найти общий язык с собратьями. Со временем, надо полагать, утраченные непосредственность и живость характера возродились бы в привычных цыганке условиях. Но обитатели Двора чудес не давали ей никакого срока. Братство нищих в Пуатье количеством многократно уступало Парижу с его дюжиной Дворов чудес, но всё-таки оно имело власть и с ним приходилось считаться.
Однажды вечером, уже на излёте зимы, Ферка вернулся к ужину в дурном настроении, поведав встревоженной Эсмеральде о недовольстве Себастьяна Монгрена, короля тюнов. Позабыв о стынущей похлёбке, цыганка слушала, по мере продвижения рассказа переходя от волнения к гневу. Прекрасное лицо её нахмурилось, глаза сердито засверкали.
— Значит, я мало приношу в общий котёл? — Эсмеральда состроила гримаску, хотя в её положении следовало не возмутиться, а испугаться. — По какому праву он решает, что мне делать? Наш глава Гожо, цыганский герцог, а не король нищих!
Ферка фыркнул, отодвинул в сторону миску, не проглотив ни крошки.
— Была бы ты такой смелой на площади у собора! — начал он вразумлять взбунтовавшуюся подругу. — Живя в достатке у твоего синдика, ты либо возгордилась, либо позабыла, как устроено наше братство. Да, над нами наш герцог, а над герцогом король бродяг, поскольку мы живём в его владениях. И ты тоже. Значит, все мы подчиняемся ему. И ты тоже. Разве в Париже было не так?
— Клопен Труйльфу, король Арго, и Матиас Спикали, наш герцог, не принуждали меня делать то, что мне противно!
— Да только здесь, вот беда, нет ни Клопена, ни Спикали, а есть кривой Себастьян, который требует долю от ежедневного заработка. Нам тоже нужно жить. Или ты думаешь, что эта вот каморка, дрова и пища сваливаются на нас с неба?
Эсмеральда зябко повела плечами. Белая козочка требовала её внимания, легонько бодая ноги заметно выросшими рожками. Взяв со стола краюху хлеба, цыганка принялась кормить любимицу с ладони.