Последняя фраза отрезвила Эсмеральду, как порыв ночного ветра. Она поняла, о каком волке говорил герцог. Вольный народ отвергал её, вынуждая вернуться к человеку, преследовавшему её, владевшему ею, когда он того желал.
— Я лучше брошусь в Клэн! — воскликнула она. — Пропусти, Шуко, я пойду вперёд.
Вертлявый цыганёнок ещё пуще заплясал перед нею, топая пятками по земле. Если бы не скудное освещение и слой грязи, покрывавшей щёки, Эсмеральда разглядела бы, как посерела от ужаса его физиономия.
— Если ты пойдёшь вперёд, тебя сцапают и отдадут кривому Себастьяну. Не ходи туда, не ходи, не ходи! — верещал он, позабыв о близости кабака с его завсегдатаями.
Плечи цыганки поникли, рука, сжимавшая рукоять кинжала, безвольно повисла. Козочка, жалобно блея, жалась к её ногам. Эсмеральда не двигалась, сломленная отчаянием, необходимостью в очередной раз бежать и скрываться, спасая жизнь.
— Ферка погиб из-за меня! — прошептала она, моргая, чтобы прогнать слёзы. — Я приношу несчастья всем, кто меня любил!
— Что ты там бормочешь? — недовольно спросил Шуко, шмыгнув носом. — Я всё сказал тебе, а дальше делай, как знаешь! Но помни — никто из наших не вступится за тебя.
Вёртким угрем он скользнул прочь, возвращаясь к народу, отторгнувшему Эсмеральду. Ей осталось лишь благодарить цыганского вожака за предупреждение, и, подавив жажду мести, бежать без оглядки от участи, что для неё хуже самой смерти. Она предпочла виселицу страсти обезумевшего священника, неужто теперь разделит ложе с гнусным головорезом? Ей предстояло укрыться вместе с козочкой, а с наступлением утра, как только откроются городские ворота, оставить Пуатье.
Ту ночь Эсмеральда провела в чьём-то сарае, забившись в угол и укрывшись старой попоной. Чалан устроилась у неё под боком, согревая хозяйку теплом своего тела. По счастью, зимы в Пуату лишены морозов, как и подобает зимам в преддверии Юга, но и небольшой температуры хватит человеку, чтобы промёрзнуть до костей. Эсмеральда клевала носом, плотнее заворачиваясь в попону. Цыганка намеревалась не смыкать глаз, однако усталость, одолевшая настороженность и голод, вскоре сломила её. Поутру, когда с башни Мальбергион прозвучала труба, оповещая жителей о наступлении нового дня, а караульных о том, что пришла пора отпереть ворота, Эсмеральда с трудом поднялась. Онемевшее тело едва слушалось её. Опасаясь, как бы хозяин сарая не застал её здесь, бедняжка поспешила убраться восвояси.
Встрёпанная, понурая, голодная, продрогшая, затравленная брела она по улице, беспрестанно озираясь по сторонам, готовая при малейшем признаке опасности юркнуть в укрытие. Ранние прохожие либо брезгливо сторонились цыганки и её рогатой спутницы, либо, проявляя живой интерес, провожали окликами и насмешками. Тогда Эсмеральда ненадолго ускоряла шаг, превозмогая боль в натруженных ногах. Ей даже не пришло в голову избавиться от кинжала — а ведь городская стража могла обыскать её хоть из бдительности, хоть из желания пощупать привлекательную девицу. Единственное, что подсказала ей осторожность — обходить подальше церкви. Ведь именно туда, на паперть, прежде всего стекались христарадники, чтобы выклянчивать милостыню, рассказывая о мнимых паломничествах, либо торговать кусочками святых мощей. Товар этот, заботливо упакованный в маленькие коробочки, не имел, разумеется, не только никакого отношения к христианским мученикам, но и к человеку вообще. Зачастую предприимчивые торговцы, завернувшись в плащи паломников или монашескую сутану, предлагали покупателю обломки бараньих костей со скотобойни. В лучшем случае любитель реликвий приобретал выдернутый цирюльником зуб, снабжённый легендой о святом целителе Пантелеймоне.
Итак, беглянка, обречённая, видимо, вечно спасаться от недругов, держала путь к воротам, не будучи уверенной, удастся ли ей беспрепятственно миновать их. Кто одинок — тот особо уязвим. Она думала о Ферка. Конечно, труп его окоченел, а цыгане оплакали безвременную смерть собрата. Трущобы Двора чудес походили нынче на высушенное торфяное болото. Достаточно было единственной искры, чтобы поджечь его, вызвать резню между арготинцами и цыганами. И такой искрой стала бы Эсмеральда. Ферка умер из-за неё. Она не сказала ему последнего слова, не расквиталась с убийцей. Она даже не поняла, покидая лачугу прошлым утром, что видит супруга в последний раз. Пожалел ли её цыганский барон, удалял ли от табора источник опасности — она не знала.
Рыщущий взгляд Эсмеральды встретил другой взгляд — хмурый, тут же сделавшийся удивлённым. А уж удивить обладателя этого взгляда было не так-то просто! И всё же Эсмеральда узнала его чуть раньше, чем он её. Она пошатнулась, прижала руки к груди, словно защищаясь, хрипло вскрикнула.
— Мессир… Тристан!
— Ты?! Goddorie, это и впрямь ты! — произнёс застывший от изумления всадник, чьё рассеянное внимание привлекла бродяжка с козой. Не будь козы, он, может, и проехал бы мимо по своим делам. Но это блеющее создание… Разве не сам он, суровый Тристан л’Эрмит, чертыхаясь, когда-то приволок ту козочку к порогу комнаты цыганки? И разве не надлежало ему предать забвению и ту историю, и строптивую девчонку? А он не забыл ничего и, узнав Эсмеральду, мигом потянул поводья, сжал шенкелями бока лошади.
— Ты… — повторил он грубым своим голосом, в котором сквозили обычно несвойственные этому человеку нотки нежности. — Возможно ли такое?
* Монахи-францисканцы подпоясывались верёвкой с тремя узелками.
** Гальярда - народный танец итальянского происхождения
========== Глава 25. Волчица и волк ==========
Тристан Отшельник никогда не был суеверен, как некоторые солдаты из его стражи, или же цыгане, верившие в лесных духов и пугавшиеся болотных огней. Не отличался он до недавнего времени и набожностью, свойственной почившему господину. Он не верил в чудеса. Но эта неожиданная встреча посреди улицы показалась ему настоящим помыслом Господним и уж никак не простым стечением обстоятельств. Та, что заставила Великого прево предать безграничное доверие Людовика, та, которую он сам отпустил и считал потерянной навсегда, возникла перед ним словно из небытия. Их разделяли не сотни лье, но каких-то три ничтожных туаза. Оцепенев, Тристан и Эсмеральда смотрели друг на друга, а люди, огибая их, искоса бросая любопытные взгляды, текли по своим делам.
Первым побуждением несчастной цыганки было юркнуть в ближайший переулок, покуда всадник не опомнился. Однако мысль о неумолимости рока удержала её на месте. Судьба вновь отдавала её Тристану Отшельнику, сталкивая и сводя охотника и жертву, словно им предназначено быть вдвоём. Цыганка, недавно заявлявшая, что скорее бросится в реку, чем вернётся к своему преследователю, покорилась и не сбежала. Опустив голову, Эсмеральда шагнула навстречу спешившемуся Тристану и, вздрагивая в беззвучных рыданиях, упала ему на грудь, бормоча:
— Отомстите за меня… Отомстите за меня…
Он что-то ещё говорил ей, сомкнув крепкие объятия, тормошил и расспрашивал, но она, как в горячечном бреду, повторяла лишь одно.
Тристану не требовалось ничего объяснять. Опытный ловец, он знал замашки людей, с которыми сталкивался много лет; он понимал, кого и за что его призывали карать. По странному капризу судьбы дочь гулящей девки, выросшая среди бродяг, оказалась выше уличной грязи. А собратья, к которым она так стремилась из-под его надзора, макнули её в зловонную жижу порока. Боль сострадания сдавила сердце безжалостного фламандца. Эсмеральда взывала к нему об отмщении, требовала того, чего он ей дать не мог. О, будь то прежние времена, когда повелитель указывал всесильному прево очередную жертву! Как упоительно прогремел королевский голос в келье Бастилии!
— Хватай их, Тристан! Бей их, бей! Ударь в набат, раздави чернь!
И преданный Тристан, прикажи ему король, не ведая пощады, разделался бы с бродягами Пуатье, как поступил с их парижскими собратьями. По приказу короля, но не по капризу цыганки. Старые времена канули безвозвратно, ушли каплями дождя в раскалённый песок пустыни. Тристан лишился власти, он не имел права карать и миловать. Тристан не желал больше смертей. Ничьих.