— Видишь ли, я всё же хочу сделать то, ради чего приехал в Пуатье. Возможно, тебе покажется забавным, что дьявол л’Эрмит, прево-вешатель собрался к священнику, — Тристан привычно осклабился, показав зубы, но на сей раз его улыбка получилась вымученной, жалкой. — С той поры, как я повстречал калабрийского старца, меня словно тянет к ним, а о проповедях брата Фрадэна из Нотр-Дам-ля-Гранд говорят далеко за пределами Пуатье. Я хочу послушать его. Мне так спокойнее.
Эсмеральда вскинула на него удивлённый взор, чёрные ресницы распахнулись подобно взмаху крыльев бабочки-траурницы. Никогда прежде её суровый господин не говорил с ней ни о чём подобном. Он, заточавший в клетки служителей церкви, нынче стремится слушать их речи? Он, смелейший из смелых, робеет перед неведомым, совсем как она? Цыганка поняла, что гложет её сурового друга, зачем ему успокаивать себя проповедями священника.
— Вы чего-то боитесь, мессир? Вы, храбрейший из мужчин Франции? — воскликнула Эсмеральда, приподнявшись на разворошённой постели. — Это я, жалкая бродяжка, живу отныне в постоянном страхе, пугаюсь и грома небесного, и людей, я не могу вернуться к прошлому — оно отвергло меня. Могла ли я подумать, что и вас пугает прошлая жизнь?
Тристан тяжело вздохнул. По его лицу, жестокостью черт нагонявшему на жертв смертельную тоску, пробежала судорога, крепко сжатые зубы скрипнули. Девушка неотрывно смотрела на него, следила за его движениями. Тристан поднялся, нависая над ней, и угловатая тень его качнулась на стене.
— Пугает, но иначе, нежели тебя. До встречи с тобой я готов был держать ответ хоть перед самим Господом Богом, я мчался по жизни сквозь пламя и дым как ошалевший нетопырь. Я творил страшные вещи, Эсмеральда, и не сожалел ни о чём. В ту ночь на Гревской площади я словно прозрел и ужаснулся. Но я продолжал служить своему господину, поскольку долг превыше всего. Лишь старец Франциск знал, что во мне не стало прежнего радения. Отныне службе прево пришёл конец и теперь Ансело де Везюр, мой преемник, водит по лесам моих людей, — Тристан покачал головой и добавил задумчиво. — А, может статься, Карл Восьмой не столь мнителен, как отец, и не гоняет стражу с дозором по окрестностям денно и нощно. И, кроме того, я…
Королевский кум осёкся, судорожно сглотнул. Он присел на кровать, жалобно скрипнувшую под тяжестью его приземистого тела, опустил дрогнувшую руку на девичье плечо. Эсмеральда сжалась, словно бы эта загрубевшая мужская ладонь давила, прижимала её к постели. Но почему-то ей в то же время не хотелось, чтобы Тристан убрал руку.
— Само небо посылает мне тебя, — продолжал он, и глаза его засветились лаской, какую ещё никто никогда не видел у этого прокалённого битвами человека. — С тобой я чувствую, что не такой уж и пропащий. Знаешь, твоя ладанка всё ещё со мной!
Тристан потянулся к ней, коснулся губ поцелуем — не требовательным и жадным, как раньше, а быстрым, почти невесомым, и лёг с нею рядом.
Исполненный переживаниями день весь источился, завершившись сигналом к тушению огней. Пуатье погрузился во мрак, кое-где разгоняемый чадом факелов, и безмятежно задремал в речном полукольце. Цыганка, побывавшая накануне на краю бездны, гонимая и преследуемая, получила передышку. Она поела, отогрелась и восстановила силы в этот долгий день. Рой противоречивых чувств овладел её мятущимся сознанием. Сердце, обвитое тоской, как обручем, мерно считало удары. Эсмеральда представила себе волчицу, припавшую в логове к боку матёрого волка. Зелёными огнями светятся в минуты нежности волчьи глаза. Она волчица и она вернулась к тому, с кем её соединило провидение раз и навсегда, презрев два брака с разбитой кружкой и капитана с именем бога солнца. Завтра она уйдёт через ворота Понт-Жубер, но уйдёт не одна. Так тому и быть. Она скажет ему не сейчас, завтра. Тяжёлая горячая рука по-прежнему лежала на её плече, но в этом жесте не было и признака властности — так удерживают тех, кого не хотят потерять.
Они не знали, сколько времени провели, замерев так, при оплывших свечах. Не ведали они также, что совершили ошибку, не уйдя из Пуатье сегодня, и что группа бродяг во главе с королём Тюнов, подогрев решимость дрянным пойлом из «Кабаньей головы», вместо возвращения во Двор чудес шла по направлению к Гран Рю, минуя цепи и отряды ночного дозора. Возбуждённо переговариваясь, издавая ощутимый запах винных паров, вооружившись ножами, толпа оборванцев приближалась к заветной цели, предвкушая развлечение. Себастьян Монгрен, сжав увесистые кулаки, мерил мостовую широкими шагами. Глаз его мерцал истинным пламенем ада. Внутри всё кипело. Распалённое воображение рисовало образ цыганской прелестницы, испуганной, покорной, отданной на его милость. Себастьяну мнилось, будто Эсмеральда сама подавала ему ложные надежды, чтобы после обмануть — каждый поступок цыганки, каждое её слово он истолковывал превратно, в собственную пользу. И, чем больше он убеждал сам себя в нарочитом расположении девушки, сменившимся пренебрежением, тем сильнее возрастала жажда отмщения. Цыганку следовало покарать, уничтожить её дерзкую красоту, втоптать её гордость в дорожную пыль. Он, Себастьян Монгрен, вволю натешится с вероломной девкой, а после уж никто и следов её не сыщет.
— Поганая потаскуха! — сплюнул Себастьян, вспомнив, как бродяга-соглядатай, бродяга-доносчик, желая выслужиться, жарко шептал ему на ухо в трактире.
— Девка-цыганка пристала к какому-то барышнику. А корчила из себя эдакую недотрогу! Он прокатил её в седле до гостиницы «Храбрая лисица», которую держит тот недотёпа Фурнье. Они сейчас там!
Наконец зловещая толпа достигла гостиницы. Крепкие двери сего обстоятельного заведения давно были заперты изнутри на засов, а сам хозяин, напялив на голову колпак и задув светильник, мирно похрапывал рядом с супругой. Себастьян постучал. В ответ во внутреннем дворике залился сердитым лаем пёс. Заблеяла встревоженная козочка. Этот звук вдохновил владыку арготинцев и он с удвоенной силой загрохотал кулаками по двери. Мэтр Фурнье, выдернутый из царства грёз, подскочил на постели. Озираясь спросонья, он никак не мог сообразить, где находится, и какой демон столь беспощадно колотит по дверям, угрожая поднять на ноги весь квартал.
— Открывай, холера тебя побери, не то мы спалим твою вонючую харчевню! — донеслось с улицы.
Так ещё никто и никогда не оскорблял «Храбрую лисицу». Возмущённый мэтр, невзирая на протест перепуганной жены, потешный в своём ночном колпаке, распахнул ставни и грозно выкрикнул во враждебно ощетинившуюся темноту:
— Что вам здесь нужно, негодяи? Убирайтесь восвояси, не то позову стражников и уж они намнут вам бока!
— От тебя ничего, чтоб тебе повеситься на кишках твоей матери! — отозвалась тьма, заулюлюкав на разные голоса. — Но у тебя прячется цыганская девчонка. Отдай её нам и мы уйдём с миром, а нет — так выбьем двери и подожжём твой дом.
В подтверждение прозвучавших угроз у самого порога кремень защёлкал о кресало. Родилась искра, высеченная неверной рукой, и мрак ожил, осветив копошащиеся силуэты оборванцев. Трактирщик в полной мере осознал, что дело затевается нешуточное, и его воинственность испарилась. Подвывая и всхлипывая, мадам Фурнье вцепилась в руку мужа, оттаскивая его от окна.
— Не открывай им, ради святой Радегунды! Они же убьют нас, они зарежут нас всех! — причитала она.
— Если не открыть, они нас перебьют уж наверное! — огрызнулся супруг. — Хоть бы кто из соседей догадался бежать к Понт-Жубер, поднять на ноги караульных!
Чаяния мэтра Фурнье были напрасны: обитатели соседних домов, впечатлённые дерзостью разбойников, не спешили на выручку, хоть и осознавали, что от пожара в гостинице займутся и их жилища. Им требовался некий толчок, пример храбрости, чтобы преодолеть оцепенение.
— О, что мне делать? — стенал мэтр, заламывая руки. — Они требуют девчонку! Пречистая Дева, спаси и сохрани нас!
Совесть его возмущалась против требования отдать беззащитную девушку на растерзание своре разбойников. Однако не мог он и лишиться крова, ремесла, а то и головы из-за уличной бродяжки, имени которой даже не знал. Мэтр Фурнье был поставлен перед жесточайшим выбором. Решившись вновь выглянуть в окно, он обнаружил дрожащий язык пламени в опасной близости от деревянной двери.