В те дни, когда осуждённого, принесшего покаяние на паперти Нотр-Дам-ля-Гранд, привозили на Рыночную площадь, толпа обыкновенно собиралась немалая. Однако очередное жертвоприношение виселице, хоть и освещалось глашатаями на перекрёстках целых полдня, получило не так уж и много внимания. Зрители были обмануты в своих лучших ожиданиях и постепенно разбрелись кто куда. Самые дотошные вяло следили за тем, как мэтр Жоэль Лебель, присяжный палач, взобравшись по приставной лестнице, прилаживал в петле безжизненное тело. Мало удовольствия смотреть на казнь того, кто уже мёртв! Он не ощущает ни позора, ни боли, он не корчится в предсмертных судорогах, но его всё равно надо вздёрнуть, хотя бы в назидание другим.
Палач закончил свою работу и, утерев пот со лба, спустился вниз. Окоченевший мертвец вытянулся в петле, длинный и жуткий. У висельника отсутствовал правый глаз. Повязка, прежде прикрывавшая его, потерялась, обнажив старую затянувшуюся рану, окружённую морщинками кожи. По этой примете — по пустой глазнице, всякий опознал бы Себастьяна Монгрена, короля нищих, владыку трущоб. Он нёс наказание за злодеяния, совершённые им и его подручными. На горле его зияла рана, оставленная не верёвкой. Цыганский герцог, стоя поодаль от подножия виселицы, с мрачным удовольствием следил за работой мэтра Лебеля, не пропуская ни одного его движения. И, когда труп оказался подвешенным меж зловещих перекладин, Гожо цокнул языком и заметил:
— Славно сделано, клянусь Альдебараном! Псу — волчьи клыки!
Кривой Себастьян был плохим королём, не в меру алчным, излишне жестоким, зачастую пренебрегавшим жизнями подданных в угоду личным желаниям. До сих пор никто не оказывал ему должного сопротивления. Но всякая коса однажды находит на камень. То же случилось и с Себастьяном. Владыка Арго остался один на один с противником: хранителей тела господина, занятых спасением собственных жизней, не оказалось рядом. Себастьян Монгрен рассчитывал разделаться с соперником испытанным способом: повалить наземь, коленом придавить грудь, полоснуть лезвием ножа беззащитное горло. Но этого именно, казалось, и ждал от него враг, и не дал ему совершить задуманное. Рука с занесённым для удара клинком неловко резанула наугад и тут же, перехваченная, угодила в живые тиски. Уже с этого мига злосчастный бродяга был обречён. Себастьян взвыл, рванулся, покатился кубарем — враг не выпускал его, враг всем своим весом прижимал его спиной к земле, враг вышибал из него дыхание. Пальцы разомкнулись и бесполезный теперь нож, выпав, звякнул о камень. Свободная рука Себастьяна цапнула темноту, но это уже было жестом отчаяния, это уже не могло помочь. Поверженный король оцепенел от страха: сама смерть стиснула его в цепких объятиях, смерть шипела ему на незнакомом языке:
— Loop naar de hel! **
Кричала цыганка. Этот крик был последним звуком, который услышал владыка королевства Тюн.
Эсмеральда, как была, в одной камизе, босиком, выскочила на улицу, невзирая на запрет Тристана. Никто из слуг не преградил ей дорогу — да никто, пожалуй, и не смог бы в ту минуту удержать её. Холодная мостовая колола её крохотные ступни, рядом ещё дотлевал ночной бой, но цыганка не замечала ни бродяг, пустившихся наутёк, ни боли. Она позабыла даже о мести. Владыка арготинцев угрожал её другу, а она не могла в очередной раз потерять того, кто любил её, кто вынужден был страдать из-за неё. Цыганка знала, как свирепо и беспощадно бьются бандиты во Дворе чудес за обладание вожделенной добычей. А у неё в руках, как назло, не оказалось ни кинжала, ни хотя бы палки, чтобы огреть Себастьяна и тем помочь Тристану. Ей оставалось следить за схваткой, судорожно пытаясь определить, кто одерживает верх. Взвинченные нервы не выдержали. Из горла цыганки вырвался пронзительный крик, взвивающийся прямо к звёздам, достигающий в своём отчаянии самых необозримых высот. В ту же минуту другой голос, бодрый и радостный, возвестил об окончательной победе армии Гран Рю.
— Стража! Стража! — вопил кто-то, очевидно, обладавший лужёной глоткой и мощными лёгкими. И точно: всё усиливающийся топот ног и бряцание оружия свидетельствовали о приближении долгожданной подмоги, прибывшей тогда, когда надобность в ней почти уже отпала. Всё было окончено. Мэтр Фурнье, поспешавший за караульными, шумно отдуваясь, как кузнечные мехи, мог убедиться в том, что гостиница уцелела: нападавшие не нанесли ни ей, ни её обитателям никаких повреждений.
— Слава Всевышнему! Хвала Деве Марии! — приговаривал добрый трактирщик, приближаясь к Эсмеральде сквозь собирающуюся толпу. — Ты цела, бедная девушка! Они тебя не тронули, эти проходимцы… А мессир Тристан? Где он?
Эсмеральда не отвечала мэтру Фурнье. Кусая губы, жалобно постанывая, она не могла оторвать взгляда от двух неподвижных, сцепившихся на земле тел, она не решалась тронуть их. Охнув, несчастный хозяин «Храброй лисицы», сам близкий к обмороку, схватил цыганку за плечи, как бы пытаясь уберечь её от падения. Ему почудилось во внезапно наступившей тишине странное сипение, прерываемое хрипами, словно кто-то задыхался, мучительно ловя ртом воздух.
— Мессир Тристан! — позвала цыганка, готовая зарыдать.
В ответ на её зов один из соперников зашевелился, отпихнув от себя обмякшее туловище врага, поднялся во весь рост, широко расставив ноги, встряхнулся, как большой пёс, мрачно уставился на примолкшую толпу.
— Goddorie! Явились наконец… бездельники! — прерывисто дыша, пошатнувшись, проворчал он, обращаясь к оторопевшим стражам, а, может, и ко всем зрителям и участникам схватки. — Вам черепах стеречь, а не… городские ворота! С какой… стати я должен исполнять чужую работу?
Он сплюнул для пущей убедительности и растёр плевок подошвой. Гневная тирада далась ему нелегко. Превозмогая слабость в избитом, израненном теле он держался прямо — так требовала гордость истинного фламандца. И триумф, и позор положено принимать стоя. Довольно и того, что он позволил грязному оборванцу сбить себя с ног и вывалять в пыли.
— Мессир Тристан! — звонко воскликнула Эсмеральда.
Это был он, её строгий друг, усерднейший из сторожей, из тех, что преданы великим — Луи Тристан л’Эрмит, Великий прево, недрёманное око Людовика. Цыганка совсем упустила из виду, что стоит перед людьми в одной сорочке, босая, с распущенными волосами. Сбросив руки удерживавшего её трактирщика, она устремилась к Тристану и, поднявшись на цыпочки, обняла за шею, прижалась к его щеке губами.
— Вот ещё… телячьи нежности! Где я велел тебе оставаться? — снова буркнул Тристан, но на сей раз в его грубом голосе прозвучали знакомые цыганке ласковые интонации, а колючий взор химеры озарился радостью. — Я сделал то, что ты… хотела. Слышишь меня? Эй, кто-нибудь… Поднесите поближе огонь!
Слуга, державший факел, приблизился, наклонился, осветив того, другого, который так и не встал с земли и уже не булькал вспоротым горлом. Чёрная, блестящая в свете пламени лужа растеклась под ним. Рядом с мертвецом лежал кинжал цыгана Ферка. На лезвии застыли сгустки крови. Девушка, бросив быстрый, точно молния, взгляд, поспешила отвернуться, спрятав лицо на груди Тристана. Люди, возбуждённо переговариваясь, окружили труп: нужно было оттащить его ко Дворцу правосудия и доложить о происшествии прево, а то и самому Ивону дю Фу, сенешалю Пуату.
— Кинжал отведал крови убийцы, — тихо сказал королевский кум приникшей к нему Эсмеральде. — Не смотри туда больше! — он обнял её, согревая подрагивающее девичье тело. — Пусть они делают своё дело.
Он вновь стал убийцей, нарушил зарок не проливать больше кровь — ради девицы, что представлялась в его сознании самою добродетелью. Он не винил цыганку, не осмелившуюся посмотреть на плоды своих желаний. Он сам отвернулся от поверженного врага, чувствуя себя прескверно. Нож кривого Себастьяна, едва задев шею Тристана, перерубил цепочку из зёрен лавра, на которой крепилась зелёная ладанка. Может быть, именно эта цепочка стала причиной того, что стальное лезвие соскользнуло, слегка оцарапав кожу, но, скорее всего, так только показалось Тристану, думавшему, что ладанка спасла ему жизнь.