* Ныне площадь маршала Леклерка
** — Отправляйся в ад! (флам.)
========== Глава 29. Осень в Пуату ==========
По верхушкам подсвеченных солнцем вековых дубов взметнулось золотое пламя. Каштаны, окружавшие замок Мондион, шумели разлапистыми листьями, роняя на землю колючие созревшие плоды. Ветер трепал ветви ив, полоскал их в воде заросших осокой каналов. В край извилистых ручьёв, дольменов, болот и лесов, где, по преданию, граф Раймондин повстречал Мелюзину, пришла осень.
Эсмеральда, сызмальства привыкшая к бесконечным дорогам, к палящему солнцу Каталонии, к постоянно сменяющимся картинам дальних стран, одни названия которых показались бы жителям Пуату словами магических заклинаний, всем сердцем полюбила этот спокойный край. Ей казались давно знакомыми болота, сплошь покрытые ряской, поросшие ирисом и плакун-травой, облюбованные куликами камышовые заросли, каштановые рощи, каналы, над которыми деревья переплетали ветви, образовывая живой купол. Зимой ветви использовались как топливо — загодя заготовленные сухие сучья грудами складывались возле стен хижин.
Пуату ещё помнил опустошительное нашествие англичан. Здесь женщины, выходя на полевые работы, покрывали головы причудливыми уборами, называемыми капорами, призванными когда-то отпугивать чужеземных ухажёров. На лодках здесь передвигались не реже, чем пешком. Мужчины осушали болота, отвоёвывая у древней трясины почву для земледелия, обозначая изгородями свои законные владения. Эсмеральда знала по рассказам Тристана, что дальше, там, за топями, простираются солончаки, а ещё дальше — изрезанное скалами побережье Бискайского залива.
Здесь изобиловала успокаивающая взор зелень растений, здесь повсюду — в воде, в прибрежных зарослях, в кронах деревьев — кипела неприметная, неведомая ей жизнь. Здесь во множестве водились лягушки, оглушительно квакающие по вечерам, и проворные ужи, поначалу пугавшие цыганку змеиным своим обличием.
— Там, где солнце ярче, деревья зеленее и небо синее.
Кто говорил ей так? Когда? Каталония, Ахайя, Морея*, Далмация, Венгрия — разве всё это было с ней? Осталась только неясная тоска о чём-то, чего не вернуть никогда. Она знала, что подобную тоску испытывает сейчас, с приходом осени, Тристан. Он ни разу больше после той ночи в «Храброй лисице» не заговаривал с ней о том, что его тревожит, но становился, подчас, задумчив, подолгу глядя на север. Что он вспоминал? Башни Плесси-ле-Тур и долину Луары? Рокот колоколов над Нотр-Дам де Клери? Или же нечто другое, далёкое, чуждое кроткой цыганке?
А жизнь неостановимо летела своим чередом, залечивая старые раны, сглаживая страхи. Эсмеральда больше не чуралась людей, не ожидала враждебных действий от каждого встречного. Когда она, как прежде в Турени, гуляла с Чалан по округе, вилланы почтительно приветствовали её, с потаённым удивлением глядели ей вслед. С тех пор, как их угрюмый сеньор из поездки в Пуатье привёз в замок бедно одетую девицу, они не переставали гадать, что нашёл мессир л’Эрмит в этой прекрасной, но всё-таки простолюдинке, почему выбрал её и сделал негласной хозяйкой Мондиона, и что держит девушку рядом с человеком, одно имя которого внушает страх. В её облике и одежде к той поре не было уже ничего от вольного народа. От цыганского прошлого у неё остался лишь кинжал Ферка и бережно сохранённая Тристаном ладанка с перерезанной цепочкой. Нанизанные на шнурок лавровые зёрна почти все рассыпались, но зелёная бусина блестела как прежде. Да и Эсмеральдой свою подругу звал теперь лишь Тристан. Она носила имя Агнеса, данное ей при крещении в купели Реймского собора, и прозывалась Шантфлери в память о матери.
Она не забросила мечты о ребёнке, хоть и не чувствовала себя уже одиноким запуганным зверьком, которому необходимо самому заботиться о более слабом существе, дабы укрепиться в собственных силах. Напротив, она с прежним пылом продолжала желать появления младенца — пусть бы даже отцом его стал сам Тристан Отшельник. Видимо, настойчивое желание прочно укоренилось в ней, а, может, сказывался возраст. Она помнила, что её ровесницы в таборе давным-давно обзаводились мужьями и потомством, и таскали за спиной в люльке из одеял не умевших ходить отпрысков, укачивали их на привалах, протяжно напевая колыбельные. Когда-то Эсмеральда смотрела на такие картины равнодушно, теперь же вспоминала их едва ли не с завистью. Первое время, когда она только осваивалась в Мондионе, цыганка не смела заводить с Тристаном те же разговоры, что с Ферка. Тристан со свойственной ему грубой прямотой мог бросить в ответ:
— А вдруг в тебе уже есть семя того цыгана?
Она сгорела бы со стыда от таких слов. Довольно было и того, что Тристан допускал подобную мысль — а он имел вполне весомые основания допускать её. Впрочем, Эсмеральда опасалась напрасно: Тристан не попрекал её, словно не существовало никогда брака на старой римской дороге, словно они оба начали жизнь заново после того, как покинули Пуатье. Однако поначалу не заявлял о своих правах, отказывался делить с нею ложе, хоть взор его и загорался жадным огнём, понятным всякой женщине, умеющей читать желания по мужским глазам. Ограничиваясь поцелуями, он отстранялся, уходил прочь, опасаясь не сдержаться. Это пугало и озадачивало цыганку. Она помнила, что строгий её друг поступал с нею точно так же до побега из дома в Париже, но ныне вместо облегчения ощущала разочарование. Когда ей стало ясно, что бедный Ферка ушёл в небытие, не оставив после себя следа, она сама предприняла шаг навстречу. Ночью она выскользнула из своей постели и, содрогаясь, будто в ознобе, пришла к Тристану. Он не оттолкнул и не прогнал её. Он спросил потом, когда они лежали в темноте:
— Ты хочешь… от меня волчонка?
Эсмеральда ощутила, как он напружинился всем телом, и приподнялась, ошеломлённая, пытаясь разглядеть во мраке комнаты его лицо.
— Вы знали, мессир?! Откуда? Ведь я… И я не поэтому пришла к вам!
Вздохнув, он прижал её к себе, зарылся лицом в её волосы.
— Хотела, да боялась сказать, так? — и пробормотал что-то ещё на языке, которого она не знала.
Тогда была весна, заливались соловьи в роще, плескалось в вышине звёздное море. С тех пор прошли месяцы. Эсмеральда окончательно оттаяла. Но не пела в полный голос вплоть до этого осеннего дня.
— Спой мне! — попросил её Тристан, когда они сидели, привалившись спинами к стволу каштана, росшего возле южной стены замка. — Ведь недаром тебя зовут Шантфлери.
Она вздрогнула, словно заметила змею, подползавшую к ней в траве, и поспешно выпрямилась.
— Мессир Тристан?!
— Я ведь знаю, ты поёшь, когда думаешь, что тебя никто не видит, — настаивал он в ответ на её растерянный взгляд. — Однажды ты напевала у себя в комнате, а я слушал, не решаясь войти, чтобы не спугнуть тебя.
Застигнутая врасплох, Эсмеральда затрепетала, словно пойманная в силок птица. Какая-то часть её существа сопротивлялась, смыкала ей горло, чтобы не выпустить наружу ни звука. В последний раз она пела на публику на улицах Пуату, но то был вызов, брошенный невесть кому. Сейчас её просили петь: интуитивно она почувствовала важность этой просьбы. Тайна, которую она носила в себе вот уже два месяца, побуждала её уступить. Эсмеральда задышала глубоко, успокаиваясь. И вдруг, запрокинув голову, сначала тихо, неуверенно, начала:
— Don Rodrigo rey de Espana
Por la su corona honrar
Un torneo en Toledo
Ha mandado pregonar…**
Язык не был знаком ни слушателю, ни певице. Понимала его, возможно, цыганка, убаюкивавшая дитя балладой о короле Родерихе, вовлекшем страну в пучину бед из-за страсти к прекрасной Ла Каве. Однако набиравший силу голос Эсмеральды, выражение безмерного счастья, вкладываемое ею в пение, бередили мысли и души, заставляя забыть обо всём на свете.
— Sesenta mil caballeros
En el se han ido a juntar.
Bastecido el gran torneo
Queriendole comencar.
Тристан поднялся и внимал, дрожащий, заворожённый. Он хорошо знал походные марши, романсы менестрелей на пирах, доводилось ему слушать и пение бродячих музыкантов под аккомпанемент ребека***. Но никогда прежде ни один голос так не тревожил его, не задевал потаённые струны, сокрытые в глубине его существа. Однажды он подслушал, как она напевает тайком, украдкой, и тогда тоже замер, чуть дыша, словно вор, опасаясь ненароком скрипнуть половицей. Теперь она не таилась его присутствия. Цыганка, точно вырвавшаяся на волю птица, пела самозабвенно, глаза её, устремлённые ввысь, блестели, как у безумной, щёки пылали.