Тристан склонил голову набок. Его некрасивое лицо, обычной невозмутимостью напоминавшее маску, приняло удивлённое и даже словно бы смущённое выражение.
— Смелым и сильным! Да исполнится по-твоему, он переймёт лучшее, что ты разглядела во мне. Ну, а коль скоро ты родишь дочь, то пусть она получит красоту и добродетель матери! Иди же ко мне! — позвал он.
Эсмеральда, положив гребень на каминную полку, с величавой степенностью, приобретённой с недавних пор, приблизилась к Тристану, села рядом с ним на краешек кровати. Он, как не раз делал прежде, принялся перебирать пальцами пряди её волос — подобное занятие привлекало его, принося неизъяснимое удовольствие.
— Ты ведь даже не предполагаешь ничего подобного, так ведь? — приговаривал он. — А я думаю о ней всё чаще. Да! Я знаю, что значит сын. А вот дочь…
— Я и вправду не думала о дочери. Ох! Он уже сейчас так ведёт себя, этот маленький разбойник, что у меня не возникает и тени сомнений. Разве могут девочки так бушевать? Смотрите, вот опять!
Жёсткая мужская ладонь переместилась на живот цыганки, чувствуя, как ворочается там, внутри, живое. Тристан много раз отнимал чужие жизни, значительно чаще, чем сохранял или, тем паче, оказывался причастным к их сотворению. Это незнакомое биение под пальцами против воли притягивало его, пробиваясь сквозь природную злобу и равнодушие.
— Приляг, — сказал он Эсмеральде и, когда та, чуть повозившись, устроилась на боку в глубине алькова, сам укрыл её одеялом, лёг рядом, снова положив ладонь ей на живот. С юго-запада, с Пиренеев, прилетел неистовый ветер. Двое в маленькой спальне слышали, как он снаружи колотится в оконный переплёт, тоскливо, как бездомный пёс, стенает в трубах. От тепла, от темноты снаружи, от лакающего масло светильника на окне становилось им ещё уютнее. Двое, разные происхождением, характером, воспитанием, но неразрывно связанные. Двое, соединённые причудливым капризом судьбы. Возможно, о лучшей участи нечего было и мечтать им.
Смежив веки, Эсмеральда попробовала в мельчайших подробностях вспомнить встречу с матерью, её сбивчивое бормотание, представить, что крылось за ним. За потоком материнских ласк и поцелуев, которых она не помнила, но знала по рассказам вретишницы, ей представлялась и другая, не столь приглядная картина. Эсмеральда многое повидала в таборе и во Дворе чудес. Она знала, как и чем живут уличные женщины. Они приходили, чужие мужчины, молодые и пожилые, в лачугу на улице Великой скорби, жадно, бесстыдно насыщались телом её матери — и всё это совершалось рядом с детской колыбелью. Утолив голод, визитёры убирались восвояси, оставив плату, уходившую в первую очередь на чепчики да распашонки, а потом уж на дрова и провизию. Вот каким ремеслом Пакетта Шантфлери добыла материал на расшитые башмачки! Эсмеральда ни в чём не винила мать, но благодарила небо за то, что её собственную дочь — если действительно родится дочь — ждёт иная доля. И разве же достанется ей хоть каплей меньше материнского обожания, чем сыну?
Светильник, допив масло, моргнул в последний раз и фитиль его погас. На болота легла глубокая ночь, а ветер с Пиренеев всё ещё ярился над ними, трепал и клонил к земле деревья, силился повалить изгороди. К утру он, выдохшись, затих. Обитатели маленького замка безмятежно спали, убаюканные каждый своею мечтой.
*Донжон — главная башня замка, обычно не приспособленная для жилья и несущая военное или символическое предназначение. Часто там же располагались оружейная, колодец и склады продовольствия.
**Годоны — от английского «God damn!», презрительное прозвище, данное англичанам французами.
========== Эпилог ==========
— Девочка, госпожа Агнесса! И до чего же хорошенькая!
Младенец, едва появившись на свет, был тут же искупан, насухо вытерт куском льняной ткани, растёрт розовым маслом и туго запелёнут. Сильные, грубые на вид, но ловкие руки повитухи, принявшие не один десяток новорожденных, протягивали Эсмеральде маленький тугой свёрток. Она же едва нашла в себе силы повернуть голову. Измотанная долгими часами тянущей боли, то отступавшей, то вновь накатывающей, истерзанная спазмами, словно разрывающими тело изнутри, изнурённая боязнью смерти, она лежала безучастно. Всё началось глухою ночью, а сейчас время перевалило за полдень, весеннее солнце вовсю сияло за окном. А ведь она даже позабыла, как страстно желала ребёнка — ей было страшно, страшно, страшно. И она кричала, моля о помощи.
Как мучительно и долго умирали цыганки от родильной горячки, как они метались в забытьи по соломенной подстилке! Матиас Гуниади Спикали приказывал ухаживать за ними, им выпаивали травяные настои, но огневица всё равно пожирала их. А вдруг и она, Эсмеральда, тоже умрёт, не сейчас, так потом?
Эсмеральду уже не радовало то, что завершились долгие часы, когда читаемые над нею молитвы и успокаивающий голос повитухи едва достигали её сознания. Она услышала крик младенца, расправлявшего лёгкие, затем живот скрутил ещё один, последний спазм, уже не такой болезненный, и после наступило облегчение. Страх ушёл. У Эсмеральды не осталось сил радоваться. Чьи-то заботливые руки обтирали её влажной тканью, перестилали под ней простыни. Эсмеральда чуть слышно вздохнула. Её не огорчило появление дочери вместо долгожданного сына. Хотелось только спать. И ещё увидеть мессира Тристана, сказать ему, что он оказался прав. Он всегда оказывался прав.
Повитуха положила ребёнка рядом с матерью. Эсмеральда посмотрела на выглядывающее из кокона пелёнок личико, пытаясь определить знакомые черты. Однако дочь была ещё слишком мала, чтобы искать в ней сходства с матерью или отцом. Крошечный рот, сплюснутый нос, припухшие веки, придававшие всему облику хмурое выражение — словом, ничего, что бы отличало её от тысячи тысяч других малюток, едва увидевших свет. Глаза закрыты. Она спала, девочка, покамест не получившая имени.
Дверь отворилась. В спальню проскользнул словно и не человек, а только его безмолвная тень, изведшаяся ожиданием. Женщина, помогавшая повитухе, доложила уже Тристану, что госпожа Агнеса разрешилась от бремени девочкой, с нею и с ребёнком, хвала святой Анне, всё благополучно. Однако тревога по-прежнему мучила его. Поникший, Тристан приблизился к постели, склонился, рассматривая утомлённую свою подругу и дремлющий свёрток подле неё. Его сердце, привыкшее трепетать в предвкушении сражения, подпрыгнуло от волнения: ребёнок! Его дочь, его плоть и кровь, рождённая женщиной, одной из немногих, любивших его. Протянув руку, он коснулся лица Эсмеральды, убирая со лба прядь волос.
— Что, малышка, трудно тебе пришлось? Ничего, всё уже позади.
Эсмеральда слабо улыбнулась ему в ответ.
— Мессир… Вы угадали. Я… иногда диву даюсь: откуда вы всё знаете?
В эту минуту девочка, не открывая глаз, принялась вытягивать губы, отыскивая нечто важное для себя, и, не найдя, звонко, жалобно заплакала. Повитуха поспешила пояснить, видя недоумение Эсмеральды:
— Она голодна, госпожа Агнеса!
К услугам кормилицы загодя решили не прибегать: Эсмеральда выразила желание самой выкармливать дитя. Однако, лишённая необходимого опыта, она без толку пыталась приложить младенца к груди, покуда добросердечная повитуха, не смущавшаяся даже присутствием Тристана, не пришла ей на помощь.
— Вот так надо, госпожа Агнеса!
Тристан следил за тем, как ребёнок, получив, наконец, требуемое, насытился и был отнесён в колыбель. Эсмеральда, успокоенная, забывшая боль, крепко заснула. Тристан, придвинув кресло поближе к кровати, сидел и стерёг её сон. Беречь чужой покой за последние годы стало его предназначением, его целью. Он знал: впереди предстоит ещё немало трудностей с узакониванием бастардессы, с обеспечением её дальнейшего безбедного существования. Грядущие хлопоты, впрочем, мало сейчас волновали Тристана: он знал наверняка, что дочь его обладает сильной волей к жизни, с ней и её матерью не должно случиться ничего дурного. Он не допустит. Он знал и ещё: теперь ему будет не так страшно предстать перед Всевышним, когда придёт урочный час. Тристан был в этом уверен. Тристан обладал превосходным чутьём. Тристан никогда не ошибался.