Отчаяние нашло выход в слезах, беспрестанных просьбах, граничащих с истерикой. Эсмеральда не слушала доводов, она не желала понимать, насколько шатко её положение. Ей всё казалось, будто она сможет незаметно вернуться на Гревскую площадь, где наверняка ждёт мать, что её пленитель преувеличивает опасность и умышленно удерживает её, лжёт ей, что никому давно нет до неё никакого дела. А если б ей удалось хоть краем глаза увидеть Феба, все злоключения последних месяцев забылись бы мгновенно. Капитан и мать стали целью, ради достижения которой она существовала и донимала Великого прево, что сравнимо было с попытками раздразнить тигра.
Тристана злили жалобы цыганки. Он считал, что она нарочно точит слёзы и пропускает мимо ушей его слова. Подобная тактика была ошибочной и ни к чему хорошему привести не могла. Королевского кума раздражал непроходящий страх девушки. За такой срок могла бы она привыкнуть к нему и не трястись при его появлении, точно осиновый лист на ветру! Она терпела его, но не более того. И всё-таки Эсмеральда, вызывая в нём неукротимую злобу, мало-помалу добивалась своего. Вода точила камень, Отшельник шёл на уступки. Сначала он позволил слугам разговаривать с гостьей, чтоб та не страдала от тоски. Затем Эсмеральда вынудила его признаться в смерти Гудулы, да ещё и изворачиваться — а Тристан терпеть не мог ложь и редко прибегал к ней. Вместо того, чтобы с мстительным наслаждением швырнуть правду цыганке в лицо, Великий прево сдержался, хотя ярость бушевала в нём.
Девчонка вынуждала его поступаться прежними принципами, намеренно причиняла боль. Он, долгое время пребывая вдали от цыганки, волновался: вдруг слуги не устерегли пленницу и она сбежала, или король заподозрит неладное, уличит обман. Беспокойство перерастало в жестокость и несладко приходилось тому, кто навлекал на себя гнев Великого прево. Тристану хотелось ударить неблагодарную ведьму, подчинить себе, взять её силой по праву завоевателя, а вместо этого он укрощал свою ярость, да спрашивал цыганку, чем развлечь её, чтобы она смирилась.
— Ничего мне не нужно, господин, — отвернувшись, сказала ему Эсмеральда, — вот только я скучаю по Джали.
— Кто такая Джали? — нахмурился Великий прево.
— Моя козочка. Мы вместе давали представления на улицах. Она была мне как сестрёнка, — погрустнела цыганка, вспомнив верную спутницу прежних дней. — Её украли у меня.
Тристан сплюнул с досады и помянул папское брюхо. Из животных он признавал разве что лошадей. Вся остальная живность делилась на источник пропитания, на средство это пропитание добыть, на объект охраны, вверенный его попечению, и на бесполезных тварей. Козы занимали промежуточное положение между первой и последней категориями. Если цыганке по душе орущие дурным голосом создания с рогами и плутовскими глазищами, то это её дело. А Тристан не лакей на побегушках и не дознаватель из Шатле, чтобы разыскивать по всему Парижу краденую скотину. Тем не менее, вечером Эсмеральда услышала за дверью своей комнаты стук копытец и пронзительное блеяние. Не веря ушам своим, она распахнула дверь, обнаружив за ней белого козлёнка с бугорками пробивающихся рожек.
— Ох… — восхищённо всплеснула руками цыганка, потянулась погладить козочку. — Какая красавица! Как ты сюда попала?
Подняв глаза, она тут же и получила ответ на свой вопрос. Тристан Отшельник, прислонившись плечом к стене, скрестив на груди руки, исподлобья смотрел на Эсмеральду. Цыганка стушевалась.
— Вы… Вы её сюда принесли, монсеньор? Для меня?
— Я не нашёл твою козу, — фыркнул Великий прево. — Если хочешь, можешь назвать эту Джали. Пусть хоть она развеселит тебя.
— О, господин! Как мне благодарить вас?
Цыганка, осмелев, приблизилась и почти невесомо коснулась губами тщательно выбритой щеки Отшельника. Любой другой мужчина, получивший столь высокую награду, смутился бы, обрадовался. Но не Тристан л’Эрмит.
— Башка Христова! — рявкнул он. Верхняя губа его приподнялась в знакомом оскале.
Эсмеральда отпрянула, не понимая, чем разозлила своего странного покровителя.
— Вот, значит, как? — сощурился Тристан. — Твою признательность можно купить подачками? Пообещай я тебе свободу, так ты и в постель ко мне ляжешь?
— Я лучше с чёртом пересплю! — выкрикнула оскорблённая цыганка и вместе с козочкой скрылась в комнате.
Вместо того, чтобы ворваться за ней, проучить выказавшую норов девчонку, королевский кум, зарычав, как настоящий волк, ударил кулаком по стене. Он досадовал и сам на себя, и на колдунью, постепенно превращавшую его в ручное животное. Сорвав зло на слугах, Великий прево вернулся в Бастилию, опасаясь долгим отсутствием вызвать подозрения Людовика Одиннадцатого. Он намеревался вернуться на следующий день, чтобы точно рассчитанным ударом отомстить Эсмеральде. А цыганка тем временем решилась покинуть убежище во что бы то ни стало.
* Лучше всего пахнут вражьи кости (лат.) — слова, приписываемые римским историком Светонием императору Авла Вителлию.
========== Глава 7. Побег ==========
Не нужно было обладать выдающимися умственными способностями, чтобы решить простую логическую задачу. А Тристан, вопреки производимому впечатлению, не был глуп, вдобавок им руководила природная злоба вкупе с уязвлённым мужским самолюбием. Королевский кум не забыл сбивчивых слов Эсмеральды и без труда сопоставил их с обстоятельствами её пленения. Вне всяких сомнений: Феб, в нападении на которого обвинили цыганку, и капитан де Шатопер, чьё появление на Гревской площади сподвигло беглянку выдать себя — один и тот же человек. Более того: Тристан Отшельник знал о капитане то, о чём не было известно Эсмеральде. Пару месяцев тому назад Феб взял в жёны девицу Флёр-де-Лис де Гонделорье, дочь бывшего капитана королевских стрелков, с которым Великий прево в былые времена водил дружбу. Тристан решил воспользоваться случаем и рассказать девушке о свадьбе, тем самым отомстив и за пренебрежение к своей персоне, и за смятение, которое ему приходилось испытывать по вине строптивой девчонки.
Вечером, когда Людовик Одиннадцатый, отослав его и Оливье, уединился в келье с Часословом, Тристан отправился в тот дом, который называл своим лишь по праву собственности — настоящее его пристанище находилось подле короля. Он ехал неторопливым шагом, погрузившись в размышления, не слушая приглушённую болтовню сопровождавших его солдат. Великий прево, стараясь отвлечься от мыслей о цыганке, думал о предстоящем возвращении в Плесси, о том, как увлекательно осенью охотиться на оленей в лесах близ Тура. Так упоительно бурлит в жилах кровь, когда шелестят под копытами коня опавшие листья, басовито лают гончие, заливисто трубит рог! Его повелитель был страстным охотником и, желая, чтобы все об этом знали, даровал приближённым гербы с изображениями животных и птиц. Гербом Великого прево он определил оленью голову. Тристан л’Эрмит, под стать своему господину, обожал охоту, но в последние годы из-за болезни короля всё реже прибегал к этому развлечению. Были времена, когда Людовик неутомимо выслеживал добычу, довольствуясь короткими передышками, но нынче любое лишнее движение причиняло ему страдания, и Тристан больше не сопровождал повелителя на охоте, а только стерёг для него зверей в заповедных лесах. Вспомнив кстати о Плесси, Великий прево всё-таки подумал: хорошо бы перевезти Эсмеральду в Тур и поселить там, в особняке на улице Брисонне. Тогда ему не придётся гадать, чем занята цыганка в его долгое отсутствие.
Девушка вызывала у Тристана чувства, которым он не мог подобрать название: никогда за всю свою жизнь он не испытывал ничего подобного. Это не была симпатия в чистом виде, но в то же время это не было и неприязнью. Он испытывал сладкий трепет, когда касался её тела, проводил ладонью по волосам, он злился, видя её слёзы. Она боялась, она не могла перебороть отвращение, она желала достаться другому. Королевский кум представил, как задрожит цыганка, как она побледнеет, когда услышит о браке капитана де Шатопер. Он выбьет у неё из-под ног последнюю опору, ничто больше не позовёт её на треклятую свободу.
Однако издевательским его намерениям не суждено было осуществиться. Тристан, въехав во двор, заметил странную суету в доме, которая его насторожила. Перепуганные, смертельно бледные слуги выбежали ему навстречу и все, как один, рухнули на колени, простирая руки и умоляюще взывая: