Как всегда, Элиде опаздывает; как всегда, ее голова забита семейными делами, домашними хлопотами и детскими болезнями.
— Хильда опять всю ночь кричала, — говорит она и чмокает Лиз в щеку.
— Бедняжка.
— Хорошо тебе, у тебя-то Джон уже почти взрослый. И здоровый.
— Твоя правда… — кивает Лиз и улыбается, думая о сыне, который спит в детской, свернувшись мягким теплым комочком.
А в остальных комнатах дома холодно.
— Ну, пошли? — говорит она и приподнимает потрепанный подол своей юбки.
От перекрестка Лиз и Элиде идут вперед, сначала мимо дома Тильды («Однажды этот дом уйдет под землю», — роняет на ходу Элиде), а потом мимо консервного завода, где фасуют крабов и рыбу. За заводом начинается песчаная тропа, проходящая вдоль Цыганского оврага; по этой тропе подруги поднимаются к плато, на котором пасутся овцы.
На полпути в гору Элиде останавливается и упирается ладонями в колени.
— Такое чувство, что сегодня пастбище находится выше, чем обычно.
— А может, это гора сдвинула камни, чтобы посмеяться над нами, — отзывается Лиз, — или ноги у нас уже не те, что раньше.
— Быть того не может. У нас и сейчас ноги как у горных козочек!
Когда они добираются до цели, Лиз успевает запыхаться и вспотеть. Она снимает кофту, встает спиной к горе и смотрит на огромный купол синего неба. Трава, море, рыбацкие лодки, напоминающие больших птиц на водной глади, — все выглядит пронзительно ярким. Кажется даже, что водоросли в море полыхают жаром.
— Красиво, — произносит Лиз.
— День будет хороший, — откликается Элиде.
Лиз разворачивается лицом к горе и обводит взглядом овец, которые беззаботно щиплют траву и ни о чем не думают.
Приставляет ладонь козырьком ко лбу и ищет среди животных тех, у кого на ухе виден знак, вырезанный ее мужем.
Я готов вставать: поднимаюсь с кровати, распахиваю шторы и впускаю весело прыгающий свет в свою комнату.
Окно все в пятнах, но сияющее небо словно просачивается сквозь стекло.
Шлепаю в кухню и разворачиваю белое полотенце, в которое завернут свежий хлеб. Мама постаралась для меня: замешала тесто, разогрела духовку и испекла хлеб именно таким, какой я больше всего люблю.
Приношу из кладовой масло, намазываю его на хлеб и встречаю новый день.
После еды сажусь перед книжной полкой и выбираю книгу.
Я горжусь своей маленькой библиотекой, потому что на острове с книгами туго (со всеми, и со шкальными учебниками тоже), а у нас их — целая полка. Отец привозил книги из своих поездок, хотя у него было много других вещей, а чемоданы не такие уж и большие, но для знаний место всегда найдется, — говорил отец, — и для историй, которые делают нас людьми, — добавлял он и протягивал мне книги. Под их тяжестью я едва не складывался пополам.
У других ребят отцы никогда не ездили так далеко. У других ребят отцы привозили птичьи яйца и помет с острова Найтингейла, но Найтингейл близко, туда можно доплыть за несколько часов, да и нет там ни высоких зданий, ни разноцветных машин. Там только птицы, а у птиц уйма своих забот.
У других ребят отцы проводили в поездке одну-две ночи; возвращаясь, они жаловались на то, как утомились в дороге. Им хотелось прилечь, у них болели руки и ноги, а мой отец не уставал никогда. Он не уставал, хотя за конфетами в шуршащих обертках ему приходилось ездить в невообразимую даль: его отлучки длились так долго, что я сбивался со счета, и дни ожидания тянулись тоскливо и медленно.
Мамины дни тоже становились тусклыми и унылыми, хотя она и пыталась скрыть это. Ее голос делался странно пронзительным, а темные глаза блекли. Я уверен, со счету она не сбивалась, но, стоило мне спросить ее о том, когда приедет отец, мама отвечала, что не знает, доедай все и не отвлекайся, — добавляла она чужим тоном и уходила в другую комнату, чтобы посчитать без меня.
И когда отец возвращался, я чувствовал, что стал гораздо старше, чем был в день его отъезда.