Возле ворот она видит двух женщин. Они смеются и покачивают яркими соломенными сумками, которые напоминают Марте пучковую траву туесок. Она думает о том, как выглядела бы эта трава, если бы росла на склонах Тристана вот такой — красной, синей, желтой. Как выглядела бы эта трава на крышах домов в рассветный час… Но именно в тот миг, когда Марта вспоминает о родном острове, вспоминать о котором нельзя, она различает за спинами женщин знакомую мужскую фигуру.
Марта останавливается, закрывает глаза и чувствует тонкие иголки молний, которые колют ее веки изнутри.
Когда она снова открывает глаза, то видит: мужчина подошел ближе, на его лице возникло выражение узнавания.
— Ларс, — произносит Марта и чувствует, что на ее лице читается такое же выражение.
— Привет, соседка, — здоровается Ларс, и на губах Марты появляется улыбка, какую ребенок мог бы нарисовать прутиком на песке.
— Я слышал, что ты здесь, — продолжает Ларс, — но не предполагал, что город такой маленький.
— А я о тебе ни слова не слышала. И никто другой тоже.
— Ну да. Я отсутствовал некоторое время.
— Некоторое время?
— Ну… Время ведь относительно, разве нет?
— В календаре — точно нет.
Ларс улыбается.
— Ты что, уже и календарем обзавелась? Как все-таки мир меняет людей.
— Нет, конечно. Но, раз уж речь зашла о мире, не расскажешь ли, где ты был?
— А это имеет значение? В универмагах и холодных комнатах.
— Вот как. Что ж, здесь, по крайней мере, тепло.
— Да, не жалуюсь.
Ларс о чем-то вспоминает и мгновенно серьезнеет.
— Мне рассказали о Берте. Мои соболезнования.
— Спасибо.
— Ты так много потеряла.
— Рано или поздно каждый из нас теряет все, — отвечает Марта, не желая, чтобы Ларс считал ее особенной, а беседа становилась слишком личной.
Она добавляет:
— К тому же все мы потеряли свой дом.
— Ну, дом может быть в разных местах. Не так важно то, где мы, как то, с кем мы.
— Согласна. Но ты понимаешь, о чем я говорю. Тристан подобен человеку: он злится и успокаивается, он мстит и вознаграждает. Наш остров — не просто точка на карте, — выпаливает Марта и смущается оттого, что так разболталась.
— Никогда не думал о нем так, — протягивает Ларс, — но, кажется, в твоих словах есть смысл.
Марта хмыкает.
— О том, где был, ты рассказывать не хочешь. А куда собираешься дальше, это тоже секрет?
— Для начала пройдусь по парку. Постараюсь успокоиться — ведь сегодня я встречаюсь с ними.
— С ними? — спрашивает Марта, заранее зная, кого он имеет в виду.
— Да. Со своим сыном и… с Лиз. Возможно, после этой встречи я буду точнее знать, куда собираюсь дальше.
— Удачи тебе, — кивает Марта, хотя тон ее голоса говорит другое.
— Спасибо. Она мне понадобится. Слушай, раз мы оба тут, не оставишь ли ты мне свой адрес?
Ларс вытаскивает из кармана ручку и листок бумаги.
Марта выводит буквы на листке и протягивает его обратно.
— Понятно написано?
— М-да, и это почерк учительницы? — усмехается Ларс, — Ладно, разберусь. Тебе тоже удачи. Ты едешь или остаешься?
— Еду, конечно, — отвечает Марта и улыбается так, словно отделила небо от своей головы и положила его в карман.
В тот день улов выдался богатым.
Все дно «Тристании» было покрыто чешуей и подергивающимися рыбинами, по мясистым бокам которых прохаживался прозрачный взгляд неба.
Пол сказал:
— Сегодня у моря щедрое настроение.
Я ответил:
— Сегодня — да, а вот каким оно будет завтра — неизвестно.
Море было капризным, а перемещения рыбных косяков непредсказуемыми, и потому в одни дни мы могли выловить невероятно много, а в другие — ничего, кроме пары тухлых плавников. Но в тот день смерть окружила нас своим богатством и дала жизнь. Недостатка не было ни в чем.
Мы вытащили улов на берег и отделили рыбу, которая шла на завод, от той, которой предстояло попасть на наши собственные столы. Впрочем, не только наши: мы часто приносили рыбу тем, кто в ней нуждался, но не мог ловить сам, — старикам, вдовам и больным, а в тот день и здоровым тоже, ведь улов выдался богатым.
Мы договорились, что я обойду дома центральной улицы, а Пол — остальные, в том числе дом Хендерсон, от которой никогда было быстро не отделаться. Старуха тараторила без умолку, тогда как Тильда молчала, и хотя это липкое молчание стекало по стенам и между пальцами, мне все же было легче побывать в развалюхе у Тильды, чем лишний раз ловить на себе взгляд Хендерсон, который продолжал обвинять годы спустя.