Когда Демокриту надоели любопытные, он сказал о себе:
— Я — брат Дамаста. Спросите у кормчего…
Вскоре уже все знали об этом и больше не беспокоили его, хотя, наверное, не переставали перешептываться, удивляясь тому, что у Дамаста брат — оборванец…
Но что скажет Дамаст, увидев его столь жалкий наряд? Что скажет Геродот?
Еще в детстве они прозвали его Умником, не разделяя его страсти к приобретению знаний, издеваясь над этой страстью, презирая ее, а учителям его — персидским халдеям, подаренным их отцу Ксерксом, — досаждали тем, что портили их одежду и книги. Потом, конечно, остепенились, получив в наследство от отца корабли и товары, стоимость которых составляла больше ста талантов, заговорили о пользе мудрости, о том, что мудрость и богатство делают человека могущественным. Хотя под мудростью понимали лишь способность увеличивать богатство, сеять малые деньги и пожинать большие, предпочитая всем истинам ту, которая гласит: «Человек — это деньги». Ты тем больше человек, чем больше у тебя денег, ты ровно настолько человек, насколько ты богат, а если у тебя нет ни обола3 — ты вовсе не человек.
Геродот скажет:
«Здравствуй, Умник. У тебя такой вид, будто тебя можно купить за две мины4».
В те времена две мины стоил раб.
Дамаст скажет:
«Здравствуй, Умник! Ты был прав: галька ложится рядом с галькой, голуби садятся рядом с голубями, подобное стремится к подобному. Но почему мудреца я не смогу отличить от нищего?»
Дамаст не так прост, как Геродот. Когда умер отец, Геродот потребовал для себя склады с товарами — зримое богатство. Дамаст взял только корабли, которые принесли ему, как говорят, богатства неисчислимые. Но ни тот, ни другой не польстились на третью, самую малую часть наследства — на деньги. Деньги взял Демокрит. Он потратил их, но приобрел взамен нечто бесценное, потому что он — Умник…
Впрочем, Демокрит не осуждает братьев: у каждого — свой путь. И когда б мир состоял из одних только мудрецов, в нем воцарилась бы тоска. У каждого — свой путь. И если он выбран добровольно, никто не вправе показывать на него пальцем и хохотать. В конце концов братья искали его по всей земле и нашли в тот самый день, когда у него уже не оставалось ни одной драхмы. А теперь, надо думать, они приютят его и не откажут в куске хлеба и кружке вина.
До берега оставалось еще четыре-пять стадиев5, лиц людей было не различить, но уже хорошо были видны плащи абдеритян: белые — праздничные; красные, как у спартанцев; шафранные с узорами — служителей храма Диониса, для которых корабль Фавбория вез лесбийское вино, смешанное с медом и морской водой.
— Да, — сказал Демокрит, — та же радость, та же радость…
И это означало, что с той же радостью, с какой восемнадцать лет назад покидал Абдеры, теперь он возвращается сюда. Годы хоть и изменили его внешность, не изменили души. Двадцатилетний наивный юноша и тридцативосьмилетний мудрец разнятся умом, но не разнятся чувствами — пусть кто-нибудь скажет, что это не так!.. Возможно, что потом наступит время оскудения ума и чувств, время рассеяния огненных атомов души, но слава Зевсу, это время еще не пришло.
Надо будет подумать на досуге над тем, как лучше выразить чувство тоски по родной земле. Ни великий Гомер и Гесиод, ни Эсхил, ни Софокл — эти славные и мудрые мужи — не сказали, кажется, об этом. Есть запах родины — в чужих краях мимолетный, настигающий тебя на один миг и ранящий в самое сердце. Есть очертание, линия, чей изгиб словно нежнейшая ласка. Лица соплеменников кажутся самыми прекрасными на земле, их голоса, их песни, их обычаи. Кипарисы и мальвы на могилах родителей — вечный укор тому, кто странствует от них вдалеке. Все подвиги твои и труды, если они совершаются на чужбине, не приносят радости, и только мысль о том, что ты посвятил их родине и сумеешь донести до соплеменников плоды этих трудов, утешает тебя и защищает от расслабляющего уныния. Смерть — ничто, атомы души рассеиваются в пустоте и не несут о прошлой жизни никаких воспоминаний. Ум говорит: все равно, где умереть — ничто не бывает ни больше, ни меньше, ни слаще, ни горше. И все же умереть от кротких стрел Аполлона и Артемиды6 в родном краю утешительнее, чем в жарком и правом бою на чужбине.
4
Т а л а н т равен около 65 мин. М и н а — около 100 драхм (1 драхма — 24 коп.), или 24 рубля серебром.