Она побежала к двери, чтобы изгнать ужасные видения; ее бешенство и возмущение возродили силы, и она вновь отворила дверь.
Она выбежала на улицу, крича изо всех сил:
— Вернитесь! Вернитесь, индейцы! Вернитесь!..
Буря обрушилась на нее тысячью змей, хлестающих по лицу своими ледяными хвостами. Она не отступила. Она кричала:
— Вернитесь! Вернитесь! Могавки!.. Вы не имеете права!.. Вы не имеете право делать это!..
Она смешивала французские и индейские слова.
Слышали ли они ее, дикие и обнаженные, спрятавшись за снежными горами?..
— Вы предали меня, индейцы! Вы меня предали! Индейцы-ирокезы, вы убили меня! Из-за вас я умираю!..
Она упала без сознания глубокий мягкий снег, который намело возле двери.
Мысль о детях возродила ее. Ей показалось, что она видит возле себя три маленьких силуэта в смертельном вихре, которые плакали и звали ее. Испугавшись, она поднялась. «Они замерзнут насмерть!»
Ее распростертые руки схватили пустоту, и она поняла, что стала на сей раз жертвой галлюцинации.
Однако, вернувшись внутрь, она была уверена, что они проснулись и, не найдя ее, пошли на поиски.
Чуть не падая от усталости, она прошла в спальню и увидела, что все трое мирно спят на кровати.
Успокоившись, она вернулась в прихожую, чтобы закрыть дверь. Она почему-то не чувствовала усталости. Ее страх был так велик, она так опасалась послужить причиной смерти детей, что все остальное не имело значения.
Чувство вины ее мучало.
Как она осмелилась дать волю нервам?..
На запирание двери она истратила последние силы.
Снег проник внутрь и образовывал на полу большой сугроб, но это было неважно, потому что дом снова был заперт. Ужасы зимы напрасно стучались в дверь, она должна выдержать.
Возвратившись в комнату, она чувствовала, что готова упасть в обморок.
Она избежала худшего!..
Она долго смотрела на детей, и ей казалось, что их щеки порозовели. Может быть, так действовал отвар семян и лишайника, который она дала им перед сном? Она разогрела остатки и с наслаждением выпила микстуру. Как это было хорошо! Больше ничего не надо!
Она решила пойти отдохнуть, потом уже нужно будет принимать решение. Она заснула, проснулась, вздрогнув, подбросила в огонь дров, потом скользнула под шкуры, к детям, в большую теплую кровать.
Она снова заснула. Она была счастлива.
Ее пробуждение поставило ее между смутными образами сна и реальностью, в которой нужно было действовать.
Ее тело было слабым, но отдохнувшим.
Мысль о детях вырвала ее из состояния забытья, которое рождало мягкое головокружение и лишало сил. Встав, она всматривалась в их лица, опасаясь, что не различит их дыхания.
Но они спали, по-прежнему мирно и спокойно. Она забеспокоилась. Они спят слишком долго. Нужно их будить.
Но они попросят еды.
Она вспомнила. Она хотела выйти во что бы то ни стало на охоту. Словно погружаясь в ночной океан, она вспомнила, что был стук в дверь, что у порога лежал мешок с едой, что… это была не еда… Нет! Она не хотела знать! Она спала! Это ей приснилось!
Там был мертвец, и он был жив.
«Я спала!»
Она успокаивала себя: «Я спала».
Царило великое спокойствие. В форте и снаружи. Буря утихла. Снег залепил окна, но сквозь него она различила свет солнца.
Спала ли я?
Она смотрела на свои руки, истерзанные льдом. Каждая деталь ее вчерашнего вечера, возникая в памяти, вызывала приступ тошноты.
Ее расстройство, ее безумие, ее гнев против Уттаке, ее крики, черная пасть ночи, мешок… И большое черное тело посреди зала, без движения…
Она задала себе вопрос.
По-прежнему ли это тело там, в соседней комнате?
Эта мысль внушила ей ощущение чьего-то присутствия, кто разделял с ней это заброшенное убежище, и это было одновременно страшно и необычно.
«По-прежнему ли он там? И если — да, то что дальше?»
«Что же ты наделала? — подумала она, похолодев. — Он умирал, а ты его бросила!»
Слабая и испуганная, она не пыталась объяснить себе, что заставило ее убежать.
— Что за бред меня охватил? Я решила, что это… отец д'Оржеваль?.. С чего я так решила?
С того, что Рут сказала ей: «Они выйдут из могил!» Она почувствовала себя безумной и виноватой.
Была ли она уверена, что видела блеск рубина? Может быть, это была кровь? Ведь его тело — это одна сплошная рана… Она потеряла голову!
— Что я наделала!
Медленно, она поднялась, накинула на плечи накидку.
В комнате было натоплено, а в коридоре и в зале пар вырывался изо рта. Она продвигалась, держась за стены, в надежде, что все следы вчерашнего кошмара исчезли…
Но он по-прежнему был там. Длинный, черный, неподвижный, в середине зала, на том же месте, такой же, каким она его оставила вчера.
Остановившись на пороге, она смотрела на него испуганно и не зная, что делать.
Некоторые племена покидают стоянки, когда к ним попадает подобная «посылка» с мертвецом. И она понимала их. Но от этого ей было не легче.
— Что я наделала! Несчастный умирал. А теперь уже поздно.
Мысль, что вождь могавков специально подкинул ей мешок с таким содержимым, чтобы она смогла собственноручно умертвить врага, заставила ее содрогнуться.
— Ты не знаешь меня, Уттаке! Ты не понял, кто я такая!..
Она убежала, потому что спазм снова сжал ее желудок.
— Что я наделала! Даже если это был он, что абсудрно, я не имела права его бросать.
Охваченная жалостью, она подошла и встала на колени возле тела.
Она раздвинула обеими руками складки мешка и, словно в средневековых усыпальницах королей, увидела лицо «плакальщика», суровое и радостное в скорби, окровавленное и обожженное. Она думала: «Прости меня! Прости меня!»
Это был белый человек, миссионер-католик, француз, иезуит, и теперь она не понимала, что заставило ее убежать. Это был белый, христианин, брат.
Ей не следовало бы так поступать.
Она отдала лавры победы Уттаке-Дикарю.
— Простите меня, отец! Я согрешила. Простите меня, бедный человек!
Слезы слепили ее. Но к чему теперь плакать? Что ей теперь делать, когда он умер? И по ее вине.
Ее взгляд снова упал на распятие. Рубин был на месте и сверкал. Рубин!
Она внимательно разглядела лицо мученика.
Кем был иезуит? И почему он носил на шее распятие отца д'Оржеваль?
Дрожь пронзила ее. Она различила легкий пар, исходящий от неподвижного лица. Так он еще жив? Невообразимо!
Быстро она стала шарить по карманам и наконец извлекла зеркальце, которое поднесла к губам священника. Хоть ее рука и дрожала, ошибиться было невозможно. Стекло запотело.
— Он жив!
К ней тут же вернулись силы и мужество.
— Я буду за ним ухаживать! Я спасу его!
Если ей удастся вырвать у смерти этого человека, они спасены.
Это был знак. Знак Небес, посланный на Землю.
Этот знак был проявлением более милосердной силы, чем та, которая подвластна людям.
Она пошла в комнату, чтобы усилить огонь. Дети спали.
Она вернулась с теплым питьем, своим сундучком с лекарствами и инструментами.
Сначала она решила дать ему немного алкоголя. Это должно помочь ему: она всегда верила названию «Аква витэ» — «Вода жизни», огненная вода.
Его губы были плотно сжаты, но во рту не хватало зубов. Поэтому ей удалось влить содержимое чашки в его горло. Ей показалось, что питье согрело его. Но с этим не нужно было поступать слишком усердно: только холод спас священника, иначе он умер бы от ран и потери крови.
Своей «живой» водой, которую она готовила по собственному рецепту, она смазала веки, слипшиеся от крови и гноя. Нужно было подождать с лечением ран на груди, для этого надо привести больного в сознание.
Теперь ее задачей было извлечь тело из мешка. С огромным усилием она распорола кожу и обнаружила на ней след веревки, за которую индейцы тянули, волоча свою ношу прямо по льду. Обнаженные, ирокезы или абенакисы, пересекли равнины, пренебрегли холодом и опасностью, и все для того, чтобы бросить на пороге свой груз и оставить женщине и детям, которые умирали от голода.