Не будь на голенях храмовника лат, ван Бьер отсек бы одну из них. Но и обычного удара хватило для подсечки. Балансирующий на шаткой опоре враг повалился набок, а когда хотел отбить лежа новый удар монаха, вмиг лишился кисти руки, что держала оружие. А вслед за ней – зубов, языка, гортани и в конце концов жизни…
Именно в такой очередности вышиб это из него вонзившийся ему в рот кригарийский меч.
– Гийом Кессарский! – прорычал Баррелий, отпихивая бьющегося в предсмертной агонии противника. Это было первое, что сказал ван Бьер с начала схватки, которую он провел в ледяном молчании, даром что внутри у него кипел гнев. – Ты узнаешь меня, Гийом Кессарский?!
– Грязный убийца! Недобитый выродок! Гнусный язычник! Мерзкий пособник островитян! – захрипел придавленный стеллажом и грудой оружия знаменосец.
– Все верно кроме последнего, – проглотил почти все обвинения кригариец. Впрочем, на моей памяти еще никому не удалось вывести его из себя оскорблениями. – Плевать я хотел на Гвирра Рябого. Тебе ли не знать, что я здесь по поручению моих братьев, которых ты зарубил в этом же храме. И ладно бы, зарубил в честном бою – это бы я еще простил. Но ты отравил их, затем убил, а после опозорил на весь Оринлэнд! Вот только, гляжу, считать ты не обучен. Потому что умей ты считать хотя бы до пяти, то понял бы, что четыре мертвых кригарийца – не то число, которое принесет тебе удачу.
Ван Бьер ухватился за стеллаж, приподнял его, а затем вновь уронил тот на Кессарского, стоило ему дернутся. И продолжил колотить его стеллажом, словно одержимый, пока изо рта и из носа Гийома не пошла кровь и он не закричал, умоляя это прекратить.
Его мольба была услышана. Баррелий остановил экзекуцию, после чего вытащил из-под завала надсадно кашляющего фреймониста, у которого от такого избиения пропали и силы, и желание сопротивляться. Также, не сказав ни слова, монах разоружил Кессарского, доволок его до стены и бросил рядом с тяжелоранеными.
Один из них, коему ван Бьер отсек руку, валялся в луже собственной крови с закрытыми глазами. Лишь сиплое дыхание и стоны давали понять, что он еще не умер. Под вторым тоже было много крови, натекшей из глубокой раны в спине. Этот храмовник лежал на животе, тоже стонал, но был в сознании. И, приподняв голову, не сводил с Баррелия мутного взора. На брань и проклятья у умирающего не осталось сил – если, конечно, у него не был отрезан язык. Но его глаза выражали все, что он думает о кригарийце.
Мы вошли в разгромленный, залитый кровью и заваленный телами склад и осмотрелись. В нем также были отдушины под потолком, но судя по не изменившемуся шуму, произошедшая за стеной драка не привлекла внимания островитян. А если и привлекла, они все равно не могли сюда попасть.
– Расскажи, как ты убил моих братьев, – потребовал монах у Кессарского. – Ты отсек им головы поодиночке? Или заставлял еще живых глядеть на то, как ты это делаешь?
В ответ Гийом лишь плюнул кровью ван Беру под ноги.
– Плохой ответ, – заключил тот. Потом оттащил от стены однорукого раненого, положил его уцелевшую руку на ящик и отсек ее по локоть.
Раненый был при смерти, но тем не менее почувствовал боль, захрипел, заелозил по полу и забился в судорогах.
– Хемрик Мартей передает тебе привет из Гномьей печи, в которую ты его отправил. – Баррелий подобрал отсеченное предплечье и швырнул его на колени Гийому.
– Гори и ты в самой жарке топке у Гнома! – Лицо Кессарского скривилось от ярости и отвращения, когда он сбросил с себя кровоточащий обрубок.
– Только после тебя и твоих прихлебал, фреймонист, – ответил Пивной Бочонок. – Ладно, передаю тебе второй привет. На сей раз от Вальдо ди Пакаса.
Однако, когда монах занес меч, дабы отрубить от жертвы еще один кусок, выяснилось, что та испустила дух. Покачав головой, ван Бьер утащил изувеченный труп обратно в лужу крови и выволок вместо него храмовника с дыркой в спине. Латы с того были сняты, одежда сзади разрезана, а рана заткнута тряпкой – соратники пытались ему помочь, хотя знали, что он не жилец.
Вытащив тряпку из раны, кригариец вставил в нее острие меча и провернул тот туда-сюда. Жертва принялась извиваться от боли и издавать такие душераздирающие стоны, что мне стало не по себе, хотя до этого я почти без содрогания глядел на отгремевшее побоище.
Чтобы не смотреть на зверства, я отошел ко второй двери – той, через которую нам предстояло уходить, – и сделал вид, что изучаю ее. Стоящая подле саяны махади повернула голову и стала в свою очередь следить за мной. Так, будто я и впрямь занимался чем-то любопытным. Вот те раз – неужто она тоже дрогнула и отвела глаза? Но даже если так, ей не оставили выбора. Ухватив Эльруну за макушку, Псина грубо повернула ей голову обратно. И велела глядеть на свирепствующего монаха вопреки желанию лопоухой. Надо думать, опять-таки в поучительных целях.