– И как величают сию прекрасную госпожу? – спросила Каймина.
– Имя ее мне неведомо, – развел руками ван Бьер. – Знаю лишь, что у этой госпожи самое роскошное тело в «Садах Экларии». И что она умеет вытворять такое, от чего мужчины едва не сходят с ума от наслаждения.
– Что именно вы называете телесной роскошью, сир? – На лице сестры наконец-то появилась улыбка. Только не искренняя, а та, какой она улыбалась гостям, которые не приводили ей пропавших братьев, а приносили деньги. – Роскошь бывает разной. Вот я, например, считаю роскошными худых и невысоких мужчин. Но моя хозяйка, наоборот, души не чает в дородных господах.
– Сдается мне, у госпожи, о которой я толкую, самая широкая и крепкая кровать в вашем доме, – уточнил Баррелий, поскребя макушку. – Ибо как говаривал мой знакомый канафирский ювелир: большому бриллианту надлежит сверкать лишь в большой и прочной оправе.
– Мудрое замечание. Похоже, мы с вами говорим о Моржихе, – заключила помощница хозяйки. – Дошедшие до вас слухи не лгут: у нее есть все, что вам необходимо. И даже больше. Ну а со скидкой мы что-нибудь решим. Возьмите пропуск и приходите вечером. Полагаю, к тому времени ваше прошение будет одобрено.
И сестра протянула ему маленькую лакированную дощечку, на одной стороне которой был вырезан герб «Садов Экларии», а на другой – инициалы Каймины Гилберт…
Вот так помимо награды от генерала Брасса за отвоеванное золото ван Бьеру достался еще один щедрый подарок. После чего наемник стал просаживать и пропивать свой гонорар в «Садах Экларии». Ну а я получил койку в казарме для слуг, ежедневный паек и поступил в распоряжение местного эконома. Который тут же завалил меня грязной работой невзирая на то, чьим братом я являлся. Подозреваю, что это даже делалось по приказу Каймины, решившей не давать мне спуску. Хотя с другой стороны оно и к лучшему. Так у меня не оставалось времени скучать по кригарийцу – все еще моему единственному другу, даже несмотря на то, что именно он и сплавил меня в этот гадюшник.
Впрочем, покамест Баррелий никуда не исчезал. И мы виделись с ним в борделе, куда он, получив скидку, стал частенько наведываться.
– Как долго ты еще пробудешь в Тандерстаде? – спросил я у него во время нашей очередной встречи у кабинета Моржихи.
– Трудно сказать. – Он пожал плечами. – Хотел погостить в столице еще немного, да податься на юг помахать мечом под знаменами генерала Брасса, чей легион держит оборону под Хорнтоном. Но позавчера мне прислали распоряжение из дворцовой канцелярии, чтобы я оставался в столице. Говорят, что тетрарх хочет лично отблагодарить меня за то золото.
– Ух ты! Какая высокая честь! – не наигранно восхитился я. – И когда Вальтар тебя примет?
– Этого мне не сказали. Велели сидеть и ждать дальнейших приказов. Вот я сижу и жду. Ну или, вернее, сижу, лежу и занимаюсь другими приятными вещами, раз уж сам Великий сир выписал мне увольнительную… А ты чего такой смурной? Я думал, встреча с сестрой сделает тебя по-настоящему счастливым.
– Зря ты так думал, – вновь скуксился я. – Ты же сам спровадил меня в этот вертеп. И теперь я разжалован из твоего оруженосца в уборщика ночных горшков и грязного белья. А знаешь, сколько в «Садах Экларии» ночных горшков? Больше двух сотен!
– О-го-го! – Монах поцокал языком. – Да их тут целый легион, а я, получается, отвлекаю тебя от службы… Но работенка и вправду не сахар, с этим не спорю. Странно, но я был уверен, что тебя сделают местным счетоводом или писарем. Ты ведь обучен и грамоте, и счету, и твоя сестра здесь не последний человек.
– Грамотных тут без меня хватает, – отмахнулся я. – Деньги все считать умеют, даже простые служанки, не говоря о… непростых. А Каймина нарочно отправила меня на горшочную каторгу – небось, припомнила, как в детстве я дергал ее за косы, вот и отыгрывается… – И не выдержав, взмолился: – Слушай, забери меня отсюда, а? Пожалуйста! Раз я и впрямь такой умный и трудолюбивый, как ты сказал Каймине, почему бы мне и дальше не таскать твою тележку, не готовить еду и не стирать твою одежду? А здесь мне запрещено и меч носить, и обливаться холодной водой по утрам, как ты велел мне делать. Да от такой жизни я через месяц зачахну и повешусь, вот увидишь!
Баррелий скрестил руки на груди и, привалившись к колонне, задумчиво нахмурился. Я смекнул, что нащупал-таки в его чувствах слабину. После чего изобразил на лице такую вселенскую скорбь, от которой, небось, заплакали бы даже каменные статуи.