Ее глаза просияли. Она прислонилась к нему.
— Расскажите…
Квистус начал о змеях и тиграх и медно окрашенных детях и, будучи хорошо знаком с предметом, оказался занимательным рассказчиком. Рассказ следовал за рассказом. Он забыл про себя и свои неудачи и приложил все старания, чтобы заинтересовать свою слушательницу и лучше объяснить ей религиозные обряды. Это оставило ее абсолютно равнодушной, она воодушевлялась только тогда, когда дело шло об обожаемых ею кровожадных тиграх.
— Вот, — засмеялся он, дойдя до конца, — как вы это находите?
— Чудесно, — закричала она, встала на его колени и протянула ему губки для поцелуя. В этой трогательной позе и застали их Клементина и Пойнтер. Они обменялись многозначительным взглядом.
— Мудрая женщина, — прошептал Пойнтер.
— Недалека от безумия, — добавила она и подошла к сидящим. — Чувствуете себя значительно лучше?
Квистус вспыхнул от смущения. Шейла слезла с его колен и подбежала к Клементине.
— О, тетя, дядя Ефраим рассказывал мне такие чудесные сказки!
— Господи помилуй! — повернулась она к нему. — Откуда вы знаете сказки?
— Это были папуасские народные предания, — скромно сознался он.
— А что вы еще делали?
Квистус сделал один из своих старомодных поклонов.
— Я влюбился…
— Подождите, что будет дальше, — заметила Клементина.
ГЛАВА XVIII
Представьте себе хорошего интеллигентного человека, подпавшего, как многие, под власть алкоголя. Предположим, что он опускался под влиянием своего порока все ниже и ниже и предавался всевозможным эксцессам, пока delirium tremens [24]не положил им конец. Предположим, что под чьим-то плодотворным влиянием ему удалось выздороветь от своей болезни. Его ум светел, поступки разумны, он снова здоровый человек. Он с ужасом оглядывается на свое прошлое. Это не то, что он был как бы в периоде безумия, когда память слаба и неясна. Нет, он все помнит, все объятия, все свои постыдные поступки, все переживания своей души. Его душа была свободна, а воля скована. Теперь они снова стали заодно. Он не был безумен, потому что он был ответственен за свои действия, но он был безумен, оскверняя свою бессмертную душу.
— Я был безумен, — шепчет он и содрогается от отвращения.
В таком же состоянии был Квистус, освободившись, наконец, от державшей его несколько месяцев в своей власти навязчивой идее. Он вспомнил, как это случилось. Было много ударов: бегство Маррабля, открытие измены Анджелы и Хаммерслэя; вероломство его трех пенсионеров, циничная шутка его дяди. Он вспомнил, что при виде пьяной экономки идея вскочила на его плечи и завладела им. Каждый факт, каждая мысль этого странного периода были свежи в его памяти. Он не мог быть безумным и все-таки он был им. По аналогии с пьянством ночной кошмар в поезде и ужас следующего утра был для него его delirium tremens. Но дальше аналогия прерывается. Пьяница с трудом выздоравливает от своего порока и только медленно, постепенно возвращается к жизни нормального человека. Одного потрясения для него недостаточно. Квистус же перенес двойное потрясение — собственное состояние и внезапное столкновение с тем, что для всех людей единственно вечное и неизбежное, и тогда висевшая над ним пелена спала с него и он увидел смерть глазами здорового человека.
И теперь глазами здорового человека он оглянулся на свое вчерашнее состояние. Он содрогнулся от отвращения. Он был безумен… Размышление нашло на него. Он, действительно, много пережил; ни один человек после Иова не был так обездолен; открытие человеческой низости и измены убило его детскую веру в людей. Но почему потеря веры сделала его безумным? Что сделал его мозг для переработки полученного впечатления? Он пришел к заключению, что он не терял этой веры ни во время своей сумасшедшей ночной прогулки по Лондону, ни во время своей ужасной ночи в вагоне. Теперь у него не было желания совершать подлости. Мысль о дьяволе, ради него самого, стала отталкивающей. Его «я», которое было чисто и которое он привык уважать, было загрязнено. Где же найти очищение?
Был он безумен? Если да, как он мог верить своей памяти? К счастью, все его попытки совершить подлость остались бесплодными. Даже Томми не пострадал, потому что не исполнил его желания и приобрел на свой счет две тысячи фунтов. Но возможно, что он совершал подлости и забыл о них? Может быть, таковые были совершены через его трех агентов? Он тщетно ломал себе голову.
Время в Марселе проходило уныло. Добрый самаритянин Пойнтер отправился в Девоншир успокоить свою тоскующую душу видом английских полей. Клементина и Квистус проводили его и вместе отправились по шумным улицам обратно. Следующий день Квистус был предоставлен сам себе, потому что Клементина сообщила девочке о смерти отца и не отходила от нее. Он одиноко бродил по городу, ища тени и купаясь в собственной меланхолии. Он нашел на следующий день Шейлу очень подавленной. Она поняла, что ее отец ушел к матери на небо. Она поняла, что больше никогда его не увидит.
Клементина сообщила Квистусу о горе ребенка. Как она плакала, звала отца и в конце концов уснула… Проснулась она более спокойной. Чтобы немного рассеять ее, они взяли таксомотор. Она свободно поместилась между ними и, казалось, что их присутствие успокаивало ее. Пинки также доставляла ей большое облегчение. Пинки была глупой, говорила она, и разговаривать не умела, но она была волшебной принцессой, а они всегда дружественны к людям.
— Раньше вы катались когда-нибудь в таксомоторе? — спросил Квистус.
— О, да. Конечно, — ответила она своим звонким голоском. — У дадди был в Шанхае автомобиль и он часто брал меня с собой.
Ее губы задрожали, слезы брызнули из глаз и, задыхаясь от плача, она прижалась к Клементине.
— О, дадди!.. Я хочу дадди!..
Клементина возмутилась.
— Зачем вы ей напомнили об отце, расспрашивая об автомобиле?
— Мне очень жаль, — оправдывался Квистус, — но откуда же я мог знать?
— Совсем мужчина, — кипятилась она, — ни на грош здравого смысла…
За обедом она извинилась в своей обычной резкой манере.
— Я была неправа насчет автомобиля. В самом деле, откуда вы могли знать? Вы могли заговорить о паровом котле, и он мог также оказаться у ее дадди. Бедная крошка…
— Да, бедная крошка, — задумчиво согласился Квистус, — не знаю, что из нее выйдет.
— Это будет нашим делом, — значительно возразила она, — вы, кажется, этого до сих пор не учитываете?
— Не совсем… Я еще должен привыкнуть к этой мысли…
— Вчера, — заметила Клементина, — вы заявили, что влюбились в нее.
— Многие мужчины, — слабо усмехнулся Квистус, — влюблялись в особ вашего пола, но не знали, что с ними делать.
Лицо Клементины смягчилось.
— Вы, кажется, становитесь более человеколюбивым. Кстати, у нас есть еще один вопрос, который нужно разрешить. Скажите, пожалуйста, думаете ли вы все продолжать свои дьявольские намерения по отношению к Томми Бургрэву?
Этот вопрос висел у нее на языке уже двадцать четыре часа — с тех пор, как он казался выздоровевшим. С большим самообладанием она выжидала удобного случая. Теперь он как раз представился, и Клементина была не из тех, которые легко выпускают его из рук. Квистус положил ножик и вилку и откинулся на спинку стула. Зная ее привязанность к юноше, он уже давно поджидал с ее стороны намеков по этому поводу. Но ее прямая атака смутила его. Не должен ли он давать отчет в своих дьявольских начинаниях? Это до сих пор не приходило ему в голову. Он намеревался, лишив его наследства, написать ему об этом, попутно сообщая о положенных на его имя выигранных на скачках деньгах. Но мысль о плагиате заставила его отказаться от этого намерения, а затем он и совершенно забыл об этом до сегодняшнего дня.
— Прежде всего, — начал он, смотря в тарелку, — я не лишил Томми наследства; я не прекратил ему выдач и положил на его текущий счет большую сумму.
Клементина подняла брови и уставилась на него. Он, кажется, рехнулся более чем когда-либо! Лжет он или нет? Томми ей ни слова не говорил ни о чем подобном. Томми был воплощенная искренность.