Никто не придет, не укутает его плащом, не возьмет его за руку, не назовет по имени. Никто не присядет рядом на корточки и не скажет: «Регул, ты умер хорошей смертью. Ты был отличным консулом, надежным центурионом и добрым гражданином. Рим не забудет тебя. Ты умер как герой!» Нет... Пересохший язык попытался облизнуть потрескавшиеся губы. Еще одно бесполезное действие глупого тела. Язык, губы, зубы... Дурацкие, бесполезные теперь слова. Все это его больше не касалось. Такое же бесполезное, как его разум, который все думал, думал, думал, пока его тело спускалось по спирали навстречу смерти.
Что-то опустилось на верхушку его клетки. Птица. Должно быть, это птица там наверху. Не змея, не дракон. «Это существо не тяжелое», — подумал он, но клетка все же чуть заметно качнулась под его весом.
И этого было достаточно, чтобы шипы впились чуть глубже. Он затаил дыхание и стал ждать. Скоро они дойдут до какого-нибудь жизненно важного органа и он умрет. Но еще не сейчас. Нет еще.
Еще не сейчас. Он крепче стиснул прутья клетки — или, по крайней мере, попытался их стиснуть. Его руки были прикованы выше сердца, и теперь они совсем онемели. Нет смысла цепляться за жизнь, когда тело уже разрушено. В нем столько всего было сломано, что Регул уже не взялся бы перечислить. Он не помнил, в какой момент внезапно осознал, что они не остановятся. Разумеется, он это знал еще до того, как все началось. Ему это обещали. Карфагеняне отправили его в Рим, связав двойными узами: его словом и их обещанием. Они заставили его дать слово, что он вернется. Карфагеняне же, со своей стороны, обещали ему, что, если римский сенат не примет условий договора, они убьют его, когда он вернется.
Он помнил, как стоял среди рабов, когда карфагенские посланники излагали свои условия. Он не крикнул тогда, что он — римский гражданин, не объявил, что он — консул Марк Атиллий Регул. Нет. Ему стыдно было вернуться в Рим таким образом, и он не собирался становиться орудием карфагенян. Карфагенянам пришлось самим вывести его вперед и представить сенату. И тогда он сделал единственное, что мог сделать. Он осудил договор и его неприемлемые условия и дал сенату совет отвергнуть его.
И сенат отверг договор.
Регул же остался верен чести, сдержав слово, данное своим тюремщикам. Он вернулся в Карфаген вместе с ними.
Так что он с самого начала знал, что карфагеняне его убьют. Знал умом. Но постичь это телом было совсем иное. Тело этого не знало. Тело было уверено, что оно каким-то образом будет жить дальше. Если бы тело не верило в это, палачи не смогли бы исторгать из него один вопль за другим.
Разумеется, он пытался не кричать. Поначалу все стараются не кричать под пыткой, поначалу. Но рано или поздно кричат. И рано или поздно все перестают даже пытаться не кричать, даже делать вид, что пытаются. Он мог командовать сотней человек, и они повиновались ему в те дни, когда он был центурионом, а будучи легатом и консулом, он повелевал тысячами. Он сказал сенату, что условия договора следует отвергнуть, и они повиновались ему. Но сейчас он приказывал своему телу не кричать, а оно не повиновалось. Оно кричало, кричало, как будто это могло каким-то образом помочь унять боль. Это не помогало. А потом, в какой-то решающий момент, когда они испортили столько частей его тела, что он потерял им счет, когда в нем на самом деле не осталось ничего целого, даже тело поняло, что он умрет. И перестало кричать.
И очень много времени спустя — а может, и немного, просто малый срок показался таким долгим, — его перестали мучить. Сколько часов или дней назад его скатили к городским воротам в этой шипастой клетке? Впрочем, важно ли это?
Он прислушался к шуму лежащего под ним города. Прежде то был шум толпы. Восклицания, брезгливые либо насмешливые возгласы, хохот и дурацкие воинственные вопли людей, которые никогда не сражались и даже никогда никого не пытали, и тем не менее отчего-то думали, будто его смерть — это их победа. «Отчего вы так думаете? — хотелось спросить ему. — Оттого, что вас произвели на свет на клочке земли неподалеку от того места, где родился мой палач? Или то, что вы видите, как я болтаюсь в клетке над воротами вашего города, делает вас победителями? Это не ваша победа. Я сказал сенату, чтобы они отвергли договор. Рим не падет перед вами на колени. Я позаботился об этом. Если я не смог принести своей стране победу, которую она заслуживает, я, по крайней мере, избавил ее от того, чтобы смириться с поражением».