Борис ЛЕОНТЬЕВ
ТРИУМФ ВЕЛИКОГО КОМБИНАТОРА,
или
ВОЗВРАЩЕНИЕ ОСТАПА БЕНДЕРА
ПРЕДИСЛОВИЕ.
ПОСЛЕДНЯЯ КОМБИНАЦИЯ ОСТАПА БЕНДЕРА
Сознаюсь, на акватории тела (правомочность сего словосочетания зиждется на общеизвестном факте: на более чем девяносто процентов организм любого человека, кроме, разве, что поднесь живейшего изо всех живых Мавзолеича, состоит из воды) у меня отсутствует наколка c расхожим, можно даже сказать, – классическим текстом «Нет счастья в жизни». И уверен: подобной татуировкой я уже не обзаведусь, – по крайней мере, добровольно, то бишь не под пыткой, и это – в обстановке крепчания маразма этой самой жизни c каждым финансовым кварталом – в масштабе как всей «новой» России, так и одного, отдельно взятого, а вернее, кинутого россиянина.
Нет, я не женился удачно (мне это ни к чему: во-первых, уже женат и, во-вторых, достаточно стар), не получил ни «счастьеносного» письма – любовного от какой-нибудь Татьяны, делового – c предложением что-то возглавить или кого-то (шутка!) обезглавить (все возможное уже, увы, возглавлено и обезглавлено), – ни наследства через Инюрколлегию ниоткуда c Запада и Востока. А не буду я «накалываться» по той простой причине, что познал, пусть маленькое, но как мне представляется не сомнительное счастье: первым из всех землян (после автора, разумеется) прочитал еще, что называется, тепленький роман Бориса Леонтьева «Триумф великого комбинатора». А это, как бы там ни было и как читатели уже прояснили, – пролонгация романа «Золотой теленок», который последний сам, в свою очередь, является продолжением «Двенадцати стульев». Как говорится, не «хухры-мухры»! Да явится и для вас лежащая сейчас перед вами книга неким физическим воплощением некоего счастья! и да пообширней будет акватория тел, свободная от тавро вышеупомянутого классического содержания!
Несомненно, «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» – произведения произведений, «вечные книги» (термин принадлежит газете «Комсомольская правда»). Разумеется, к вечным по праву должны быть причислены и другие избранные книги – сочинения писателей разных стран и народов. Поколения за поколением знакомятся c этими бессмертными и бесценными творениями человеческого разума, черпая из их энергетики пищу для души, сердца, интеллекта. Недаром же они – «вечные».
Но, как ни крути, а каждая книга – выдающаяся ли, заурядная – все равно – «вещь в себе», и, сколько ее не перечитывай, – сюжет не сдвинется ни на йоту от установленного в ней конца, персонажи, попавшие в данный переплет, палец о палец не ударят для свершения хоть самой малости сверх ими уже свершенного. Они лишь будут вечно, по кругу, повторять одно и то же. C этой точки зрения, все персонажи всей мировой литературы – не кто иные, как манекены, куклы и даже – сильнее сказать – мульти-пультяшки. А как хочется заглянуть вперед, дальше, постичь будущую судьбу героев, которые тебе любы, интересны, даже пусть страшны (если, конечно, авторы произведения оставили их жить, а не погубили одного за другим, как и поступили c великой толикой своих персонажей, скажем, Шекспир и Расин)...
И в полку писателей находятся такие, кто, подспудно уловив чаяния читателей, оживляют персонажей мульти-пультяшек. Такими сочинителями движет, думается, не только жажда «вернякового дивиденда» и честолюбие. Несомненно, им безумно интересно конструировать продолжение жизни известных на весь свет литературных героев. При этом, конечно, внимания и чести со стороны «продолжателей великого дела» удостаиваются книги лишь самые читаемые, популярные, – «вечные». Так, некий граф Амори написал за Боккаччо вторую серию «Декамерона», Иммерман, Бюргер и наш Влодавец продолжили описание похождений барона Мюнхаузена Распэ, Хозарский – Тартарена из Тараскона Додэ, Честертон – Дон-Кихота Сервантеса; заставил вновь заржать ершовского Конька-Горбунка Потапов. Лавры Даниэля ощипали в семи местах – Ружемон, Гофман, наш Голуб и еще четверо писателей-эпигонов рвали очерченный мэтром круг приключений Робинзона Крузо. Не обделен вниманием, вестимо, и бравый солдат Швейк; в «реанимационной мастерской» имени Гашека, подарившего этого неисправимого оптимиста миру, поработали c засученными рукавами чех Ваняк и русский Слободской. И это – еще далеко не все известные нам прецеденты пролонгации «вечных книг».
Ну, а что же Ильф и Петров? – c их великим комбинатором? C Остапом Бендером, чьим поистине бессмертным образом буквально пропитаны атмосфера, воды, недра нашей планеты? Неужли?.. Да, дорогие читатели, – увы! Никто из юмористов – даже самых-самых – не решился, хотя, надо полагать, у них и чесались руки, предстать перед читающим человечеством в образе сочинителя новых похождений героя Ильфа и Петрова. Ни финн Мартти Ларни, ни англичанин Д.Б.Шоу, ни поляк Ян Потемковский, ни даже, по легенде, земляк Остапа турок Азиз Несин! Да что там иностранцы! Мог попробывать силы Булгаков, Зощенко мог, Остап (sic!) Вишня! А где были и есть те же Эрдман (c Вольпининым или без), Задорнов, Жванецкий, Казовский? Где г-да Арканов, Марчик, вездесущий Коклюшкин? Впрочем, их всех можно понять. Большая это ответственность – писать за классиков. Хотя и зело заманчиво. В случае чего – не оберешься позора, задолбают, ославят. Имена опозоришь – свое и О.И.Бендера. Лучше уж писать мелкое, да свое, подкожное.
Но – выискался один! Рискнул придумать, написать (смешно!) и опубликовать версию пост-ильфопетровской судьбы Остапа Бендера, оживить манекен, предоставить русским читателям (пока русскоязычным, а там видно будет!), – бойцам всемирной армии «бендерманов», – возможность пообщаться c любимым (несмотря ни на что) великим комбинатором, поставленным в новые условия, узнать, какие еще аферы он изобрел. Этот один – Борис Леонтьев.
Кто же он – рискач (рискун? – как там правильно по-русски? В общем, от слова «риск») Леонтьев. Его фотографии пока еще не ходят по рукам, их не вывешивают, подобно портретам поэта Фомы Несдержанного, на фасадах железнодорожных и автовокзалов, нет их и в энциклопедиях («все еще впереди», как напевал Марк Бернес, и «то ли еще будет!», как вторит ему Алла), поэтому дам словесное описание, – так сказать, литробот прест... фу ты!.. рискача. Представьте себе крепко сбитого, по-королевски (имеется в виду C.П.Королев) большеголового, совсем еще молодого (до 30 лет) человека c черными, под смоль, густыми прямыми волосами, без бороды и усов, но зато c (извините за штамп!) открытой, несколько насмешливой улыбкой, похож одновременно на А.П.Маресьева, Жана Марэ, Юла Бриннера (в парике, разумеется) и Бориса Полевого.
Учился в МИФИ. Но ни инженерным физиком, ни физическим инженером Леонтьеву работать не привелось – помешала (если бы речь шла о представителе предыдущих поколений, сказал бы: война) перестройка. Он стал писателем и главным редактором издательства «МиК». Помогла этому Великая Октябрьская литературная революция. Та самая. Отметшая пресловутый соцреализм, а равно и цензуру, попортившую столько крови так называемым советским писателям. Упразднившая идиотичекую партийность литературы, но оставившая ей народность и углубившая последнюю. Литературная стезя, которую выбрал «мифист», надо сказать, подстерегала его давно: свои первые стихи Леонтьев накропал в 6 лет, в 25 – опубликовался со стихами в самой «Юности». Стихи писатель пишет поднесь (три стихотворения попало в этот переплет). Прозой, в том числе, юмористической, вплоть до своего редакторства он не баловался, рассказики в газетках и журнальчиках, как мой брат-грешник, не печатал, начав сразу c «крупной формы» (в соавторстве c Ассом и Бегемотовым) – романов о Штирлице. Кстати, я забыл упомянуть это литературное явление в вышеприведенном перечне пролонгаций «вечных книг», к каковым, несомненно, относится творение Юлиана Семенова «Семнадцать мгновений весны».
Быть первым, предтечей, закоперщиком основоположником, основателем, пионером – всегда здорово. И трепетно! Первый космонавт Гагарин, первый кругосветный одиночный мореплаватель (Слокам), первый – на Южном полюсе (Амундсен), первый мэр-морж (Попов), первый избиратель президента на участке, первый ребенок в семье (и тех, и других – много). Борис Леонтьев – первый продолжатель романов Ильфа и Петрова, первый их эпигон! Слово «эпигон» здесь мною употреблено в положительном смысле, даваемом точным переводом c греческого – «рожденный после» (и накак по-другому), то есть в смысле «продолжатель», а не в том негативном значении «механического, нетворческого подражания», которое почему-то это слово у нас приобрело. (Ох, уж эти инверсии! Ведь, например, французское «амбре», означающее, вообще-то «приятный запах», «зловоние». Так же и c «эпигоном»). Итак, Леонтьев – первый эпигон Ильфа и Петрова. Этим все сказано! Здорово! Трепетно! И... страшно ответственно!