Но Иван Дмитриевич еще не знал другого: студент-медик Никольский, укравший голову из анатомического театра, был наконец арестован. Схватили его в тот момент, когда он, пьяный, ломился на квартиру к Боеву, который уже сидел на гауптвахте. За этой квартирой Певцов приказал установить наблюдение, и, как оказалось, не зря: птичка попалась в расставленные сети.
Впрочем, на допросе Никольский ни в чем не признался. Он сказал, что голову украл сам, без чьего-либо наущения, панику в городе вызвать не собирался, а к Боеву пошел потому, что они приятели, вместе учатся, хотел выпросить у него полтинник на опохмелку.
Само собой, Певцов ему не поверил. Ясно было, что за спиной этого недоумка стоят какие-то темные разрушительные силы. Что-то он скрывает, недоговаривает.
Певцов велел Никольскому закатать рукава, осмотрел его белые толстые руки и, не обнаружив следа зубов князя фон Аренсберга, отпустил восвояси. Сам отправился искать Преображенского поручика, о котором говорил Иван Дмитриевич, дабы на всякий случай потянуть и за эту ниточку, а двоих жандармских филеров, одетых в партикулярное платье, послал следить за Никольским.
Тот со страху протрезвел, шел быстро. Прижимаясь к стенам домов, филеры двигались за ним по противоположным сторонам улицы. Скоро вся троица бесследно растворилась в толпе на Литейном.
Но иногда дед спохватывался, что мелкие детали расследования могут заслонить образ самого Ивана Дмитриевича, и тогда вспоминал некоторые эпизоды его жизни, попутно рассказанные Путилиным-младшим.
Например, такой.
Лет за пять до описываемых событий, когда Иван Дмитриевич еще не был начальником всей санкт-петербургской сыскной полиции, а занимал должность гораздо более скромную, начал его преследовать один проситель. То на службу к нему явится, то возле дома подстережет и прямо посреди улицы на колени падает, за сапоги хватает. Поначалу Иван Дмитриевич с ним и говорить отказывался, потому что просьба у него была дикая, с какой, наверное, еще никто в России не обращался к начальству. А именно: этот простой мужик, бывший садовник в каком-то имении под Санкт-Петербургом, хотел стать палачом, ровно на нем и креста нет.
Палачей-то и среди арестантов отыскать нелегко, никто греха на душу брать не хочет, а тут свободный человек по собственной вольной воле сам в красную рубаху залезть пожелал. Разумеется, Ивану Дмитриевичу на него и глядеть было мерзко. Он этого нехристя сапогом отпихивал, когда тот становился перед ним на колени, и проходил мимо. Но в конце концов разобрало любопытство: как? почему? Однажды Иван Дмитриевич поднял его с колен, пошли в трактир, и там за чарочкой выяснилось вот что: у мужика этого разбойники жену зарезали. Потом их поймали, принародно кнутом секли, но то ли палач неопытный попался, то ли подкуплен был, а только убийцы из-под кнута на своих ногах пошли. Шкуру на спине им слегка подпортили, и только. И такая за покойницу-жену обида взяла, рассказывал мужик, что сам решил в палачи податься, чтобы всех душегубов карать как положено, в полную силу. Поклялся он в церкви перед образом, изготовил кнут, целый год учился, в баню не ходил, волос не стриг, но такого достиг искусства, что кнутом из стены кирпичи выворачивал. Тогда взял у барина расчет, заколотил избу и отправился в полицию. Добрые люди ему на Ивана Дмитриевича указали.
Но Иван Дмитриевич, который в людских сердцах читал как по писаному, поглядел на него и говорит:
— Нет, брат, не выдержишь! Душа у тебя человечья.
Мужик опять на колени.
— А вы спробуйте меня! Во имя покойницы Маши моей, спробуйте!
В глазах у него стояли слезы, и Иван Дмитриевич сжалился, уступил, в чем раскаивался всю оставшуюся жизнь: после первой же экзекуции казнимого отнесли на носилках в госпиталь, а палача — в сумасшедший дом. Там он, горемычный, через год и помер. Но пока жив был, Иван Дмитриевич раз в месяц его навещал, привозил с собой детский игрушечный кнутик и во время прогулки по больничному саду объявлял приговор какому-нибудь тополю или березе.
— Берегись, ожгу! — как заправский кнутобойца, страшным голосом кричал сумасшедший, затем подступал к дереву и стегал по нему кнутиком до тех пор, пока не падал без чувств. Зато потом долгое время бывал тих и доволен.
Иван Дмитриевич, говорил дед, чувствовал свою вину перед этим человеком и пытался хотя бы отчасти искупить ее, но ошибка при расследовании убийства в Миллионной грозила бедствиями иного масштаба, неискупимыми.
Позднее бывший русский посол при дворе императора Франца-Иосифа рассказывал Ивану Дмитриевичу, что когда вагон с гробом фон Аренсберга прибыл в Вену, на вокзальном дебаркадере устроена была шумная манифестация. Тон задавали однополчане князя, ветераны Итальянской кампании. Они на руках пронесли гроб по улицам столицы. Оркестр играл военные марши, толпа разбила стекло в подъезде российского посольства, но полиция никого не арестовала. В армейских кругах упорно циркулировали слухи, будто князь пал от рук убийцы, тайно подосланного жандармами.