Из чулана долетали глухие удары.
— Фанатики, они всегда признаются, — заключил Певцов с профессиональной уверенностью ловца душ. — Боев, например, уже признался.
Рука Ивана Дмитриевича вновь потянулась к бакенбарде.
— Как? Этот болгарин?
— Он самый.
— Не может быть!
— Признался как миленький, — подтвердил Певцов.
В это время Шувалов, извещенный Певцовым о поимке преступника, отослал дежурного офицера в австрийское посольство, к Хотеку, а сам готовился отбыть в Миллионную: все обстоятельства дела удобнее было выяснить на месте.
Хотек собрался быстро, оба графа выехали одновременно.
На карете у посла висел фонарь желтого цвета, у Шувалова — с синеватым отливом. То есть огонь в них был одинаков, но стекла разные. Кареты катили по городу, два огонька, золотой и синий, приближались один к другому, чтобы встретиться возле двухэтажного дома в Миллионной.
Посла сопровождал казачий конвой, без которого Хотек теперь никуда не выезжал. Один казак скакал впереди кареты, двое — сзади, есаул — сбоку, у дверцы. Сабли наготове, на вершок выдвинуты из ножен. Грозно обрамляют лица темные башлыки.
К великому князю Петру Георгиевичу, принцу Ольденбургскому, Шувалов тоже отправил нарочного и лишь с окончательным докладом государю решил повременить до утра.
На повороте его карета забрызгала грязью и едва не сшибла одинокого прохожего. Это был агент Сыч.
Иван Дмитриевич еще утром рассудил, что если убийца — простолюдин, то непременно хоть одну золотую монету пожертвует за упокой души князя и за спасение своей собственной, наставит свечек перед образами. Значит, по церквам тоже надо проверить, не только по трактирам.
С этой миссией и отправлен был Сыч. Раньше он служил истопником в Знаменском соборе и знал духовное обхождение. При успехе Сычу велено было со всех ног бежать в Миллионную, и он уже однажды прибегал, притаскивал, обознавшись на радостях, английскую гинею, за что схлопотал от Ивана Дмитриевича по шее.
С тех пор ни слуху ни духу от него не доходило.
Летом 1914 года, впервые услышав историю поисков убийцы князя фон Аренсберга, мой дед потом всю жизнь сам рассказывал ее разным людям десятки, а то и сотни раз. Всегда хорошо иметь про запас такую историю, но особенно в смутное время войн и революций, когда скитальческая планида то и дело сводит вместе совершенно чужих людей. У бивачных костров, на нарах тюремных и тифозных, в переполненных поездах, забывших о расписании, везде человек, умеющий рассказать что-либо подобное, пользуется некоторыми привилегиями — местом у печки, лишней кружкой кипятку. Но позднее дед привык рассказывать об Иване Дмитриевиче и делал это уже без всякой корысти. Ему нравилось носить при себе маленькую волшебную коробочку — гостиную дома в Миллионной, где шла таинственная полуигра-полужизнь, отчасти ему подвластная, отчасти — нет, реальная и призрачная одновременно, как мелодия, запертая в музыкальной шкатулке.
За долгие годы он так полюбил Ивана Дмитриевича, что даже его сына, то есть Путилина-младшего, стал подозревать в недостаточном уважении к отцу. Кое-что из рассказанного им было подвергнуто сомнению и отброшено как недостоверное. Дед, например, отказывался верить, что Иван Дмитриевич бил своих агентов и не желал признавать за ним то мелочное тщеславие, с каким он мечтал об австрийском ордене. С годами изменилась даже его внешность. Вместо бакенбард у Ивана Дмитриевича появилась интеллигентная чеховская бородка, и прозвище «Бакен», которым агенты сыскной полиции наградили своего начальника, стало трактоваться в том смысле, что он любил простых людей и часто предупреждал их об опасностях, грозящих со стороны сильных мира сего, как плавучий речной маячок оберегает пароходы, указывая им верный путь среди мелей.
Незадолго до смерти деда Иван Дмитриевич почему-то сделался фантастически метким стрелком из пистолета. Порой он ломал пятаки и гнул подковы. А однажды вдруг взял и заявил царю, что в России давно пора ввести конституцию.
Я счел долгом очистить его образ от позднейших наслоений, но не могу удержаться от того, чтобы не привести здесь один эпизод из жизни Ивана Дмитриевича, тоже рассказанный Путилиным-младшим. Хотя к преступлению в Миллионной сам случай никакого отношения не имеет, он напоминает мне веточку, которая своими изгибами повторяет очертания гигантского древесного ствола. Будь эта история покороче, ее можно было бы поставить эпиграфом к настоящему рассказу.