— Времени у нас немного, — продолжал Певцов. — Хотек сообщит в Вену, и через пару дней тамошние газеты с наслаждением раструбят на всю Европу, что в России иностранных дипломатов режут как курей.
— Уж во всяком случае этого они писать не будут, — раздраженно ответил Иван Дмитриевич, развязывая узел на простыне, чтобы освободить ноги мертвеца.
— Почему вы так думаете?
— Потому что его не зарезали, а задушили. — Иван Дмитриевич осторожно перевалил тело со спины на живот. — На нем ни царапины, одни синяки.
— Откуда же кровь на рубашке?
— Это не его кровь. Он, видимо, укусил кого-то из убийц.
— Убийц? По-вашему, их было много?
— Двое, не меньше. Князь — мужчина жилистый, в одиночку такого по рукам и ногам не свяжешь.
Вошел камердинер, толстомордый рыжий парень с рыбьими глазами без ресниц.
— Ты, значит, первый увидел князя мертвым? — обратился к нему Певцов.
— Они, ваше благородие, велели разбудить себя утром, в полдевятого…
Тот приготовился к обстоятельному рассказу, но был прерван — Иван Дмитриевич велел ему проверить, что украдено из вещей, и после совместного тщательного обыска занес в записную книжечку перечень пропавших ценностей: «Револьвер, монеты золотые французские (10–12 шт.), мыльница серебряная (1 шт.)».
Пока обшаривали ящики туалетного столика, Певцов, сидя в кресле, выговаривал камердинеру:
— Что ж это у тебя, братец, двери скрипят? В спальне еще ничего, а в гостиной прямо воют. Ленишься? Не смазываешь?
— Так барин ничего не говорили, — оправдывался камердинер. — Я что велят, то и делаю.
— Ступай, — приказал ему Иван Дмитриевич. — Кстати, ротмистр, я знавал одного ростовщика, он своему слуге настрого запретил на дверях петли смазывать. Догадываетесь, почему? Да, воров боялся.
Аналогия подействовала. Певцов сцепил руки у подбородка и задумался.
Иван Дмитриевич еще подлил масла в огонь, спросив:
— И не кажется ли вам странным, что покойный держал револьвер в спальне, в ящике туалетного стола?
— Да-да, — поспешно согласился Певцов, — я сам об этом подумал.
— Но с другой стороны, — сказал Иван Дмитриевич, играя им, как кошка мышью, — похищена серебряная мыльница. Как вы собираетесь увязать ее пропажу с политической ситуацией на Балканах?
— Надо бы произвести обыск у этого Фигаро…
Певцов не договорил. На пороге вырос Шувалов.
— Господа, прошло тридцать пять минут!
Прежде чем выйти, Иван Дмитриевич еще раз окинул взглядом спальню и еще раз отметил одно существенное обстоятельство: убитый почему-то лежал на кровати ногами к изголовью.
Спальней завладели камердинер с двумя рядовыми жандармами. Покойного развязали, подложили под голову подушку, накрыли одеялом, опустили веки. Уже из гостиной Иван Дмитриевич услышал, как звякнула дужка ведра, шлепнулась на пол мокрая тряпка. Шувалов лично отдавал приказания, распоряжаясь уборкой. Это был особенный, чисто российский демократизм, уравнивающий чины и сословия: всяк норовил заняться не своим делом.
Одно из четырех окон гостиной располагалось в круглой нише выступавшего на улицу эркера. Здесь по-прежнему стояли граф Хотек и принц Ольденбургский. Распространяя вокруг себя острый дух керосина, Иван Дмитриевич подошел к этому окну, отдернул штору. На широком подоконнике за ней обнаружилась пустая косушка и оплывший кусок масла на газете. Он взял капельку на палец, лизнул: чухонское.
— Что это? — изумленно спросил Хотек.
— Ваше сиятельство, — с поклоном ответил Иван Дмитриевич, — это данные, с которыми мне предстоит начать расследование.
Двое жандармов и камердинер с ведром пересекли гостиную в обратном направлении, после чего Шувалов радушным жестом хозяина, приглашающего гостей к накрытому столу, предложил собравшимся пройти в спальню. Принц Ольденбургский, герцог Мекленбург-Стрелецкий, графы Пален и Хотек и генерал-адъютант Трепов приблизились к постели. Прочий мундирный люд столпился в дверях. Иван Дмитриевич подумал, что, если жандармы решили сохранить в секрете это убийство, опрометчиво было скликать сюда столько народу.
— Какой ужас! — громко сказал принц Ольденбургский, и все закивали, хотя истинный ужас неизвестности и ожидания остался в гостиной, а здесь, в этой чисто прибранной, затененной комнате, глядя в лицо покойного, на котором камердинер успел припудрить синеватые пятна, все должны были испытать мгновенное облегчение — смерть, слава Богу, выглядела пристойно.