Ключ от парадного Хотек еще раньше на время взял у подкупленного швейцара и по образцу заказал точно такой же. Слухи о том, будто убийство носит политический характер, он сам и распустил, еще вчера послав помощника по трактирам. Что касается косушки из-под водки, обнаруженной на подоконнике, то она была оставлена там с прямо противоположной целью — показать, что в доме побывали бродяги, уголовные, для которых естественно позариться на золотые наполеондоры. Расчет был на следующее: политическим убийством должны заниматься жандармы, уголовным — полиция, и при их взаимной антипатии они будут лишь мешать друг другу. А чтобы не так мучила совесть, Хотек предполагал использовать свое преступление на благо отечества. Шантажируя Шувалова, он решил добиться запрещения «Славянского комитета». Остальные требования нужны были ему для пущего испуга. Можно, даже нужно их снять, если будет удовлетворено главное.
Все это Иван Дмитриевич и высказал Хотеку.
Тот поначалу криво усмехался, напоминал Шувалову про больницу, про умалишенных, куда следует поместить этого сыщика, спрашивал, достаточно ли хорошо все присутствующие понимают, на кого именно ложатся оскорбления, нанесенные полномочному послу императора Франца-Иосифа. Потом он стал ругаться, рвался к выходу, замахнулся на Ивана Дмитриевича тростью и лишь после того, как поручик отобрал у него трость, весь как-то съежился, присмирел и затих. Слушая последние пункты обвинения, Хотек с жалкой иронией еще пытался кривить непослушные губы, но взгляд его постепенно стекленел, бессмысленно выкаченные глаза неотрывно смотрели в одну точку на пустой стене.
«Что он там видел? — спрашивал дед, и сам же отвечал: — Три слова, начертанные огненными буквами: Мэне, Тэкел, Фарес…»
— Признайтесь, ведь ваш почерк, — мягко сказал Иван Дмитриевич.
Хотек, не владея собой, сделал очередную попытку схватить письмо, тоже безуспешную.
Пудра слиплась чешуйками на его влажном от холодного пота лице. Как у золотушного младенца, шелушились лоб, щеки, подбородок. Пошатываясь, он добрел до дивана, сел. Язык ему не повиновался, шепелявое бульканье вырывалось изо рта.
— Ваше сиятельство, — обратился Иван Дмитриевич к Шувалову, — вам понадобится моя помощь при составлении доклада государю?
— А? — очнулся тот.
— Или уж сами напишете?
Шувалов почувствовал, как его переполняет почти непристойное языческое ликование. Зиявшая перед ним бездна вдруг выворотилась наизнанку, вздулась горой. Он стоял на ее вершине, глядя на Хотека сверху вниз. Едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться прямо ему в лицо, Шувалов сказал:
— В Европе-то узнают! А?
— Он это письмо писал! Он! — торжествовал Певцов. — Я его депешу на телеграфе видел. Один почерк, ваше сиятельство!
Первым, отбросив условности, засмеялся Шувалов, и тут же всех словно прорвало. Поручик от возбуждения приплясывал на месте. Шуваловский адъютант запрокинул голову, в горле у него плескалась серебряная водичка. Улыбаясь, Певцов игриво подталкивал, подталкивал Ивана Дмитриевича плечиком, подмигивал: дескать, чего в нашем деле не бывает! Забудем, дружище… Стрекалов и тот хихикнул. Только Стрекалова не присоединилась к общему веселью, да сам Иван Дмитриевич отчужденно помалкивал. Ведь суток не прошло, как здесь, в соседней комнате, человека убили. Пусть даже суетного человека, пустого, порочного, но Стрекалова-то любила его и таким. И если верно говорят, что о достоинствах мужчины нужно судить по женщине, которая его любит, тем более омерзительным казался этот смех, это дикое торжество. Жрецы и жертвы, взявшись за руки, сплелись в хороводе…