Выбрать главу

Хотек полежал немного на мокрой мостовой, приходя в себя. Мелькнула мысль, что эта авария станет еще одним козырем в его руках при разговоре с Шуваловым. Он приподнялся на локтях. Улица, кое-где покрытая пятнами раскисающего снега, была безлюдна. Дома безжизненно темнели погашенными окнами.

— Сюда! Помогите! — позвал Хотек.

Никто не поспешил на помощь, нужно было управляться самому. Он подтянул колени к животу, сел. Пошевелил руками, потряс головой. Все цело.

Внезапно единственный из трех ближайших газовый фонарь, слабо, но ровно горевший за спиной, потух. Умер томившийся в лужице синий блик. В ту же секунду осыпалось на камни битое стекло. Хотек повернулся, и горло перехватило ужасом: кто-то жуткий, с черным пятном вместо лица, набегал сзади.

В нескольких шагах неподвижно лежал кучер, больше не было ни души. Хотек собрал все свое мужество и хотел встать, чтобы встретить смерть стоя, как подобает послу великой державы. Только вот ноги почему-то не слушались.

Бегущий приблизился. Снизу он казался огромным. Во что одет, Хотек рассмотреть не успел — взгляд застлало слезами. Лица словно бы и нет, лишь глаза и голова, вкруг которой, быстро разгораясь, вырастал желтый ободок, мерцающий золотой нимб, какие рисуют святым на русских иконах. Он видел над собой трепещущее ангельское сияние, и страх уходил, странное тепло разливалось по телу. Хотек с облегчением понял, что самое страшное позади: он уже мертв, уже очами своей души видит скособоченную карету, отлетевшее колесо, лошадей, луну. Душа стремилась туда, где ждал ее Божий вестник, очерченный золотым кругом, неслась к нему среди струящихся рядом облаков и снежных вихрей — легкая, покинувшая узилище плоти, но, почти достигнув цели, затрепетала в отчаянии. Так грозны были глаза этого ангела — две темные ямины с холодом на дне, так мерно и заунывно свистел возле него питающий пламя воздух, словно струился с горних высот, обвевая безжалостный лик небесного посланца, что Хотек догадался: перед ним Ангел Мщения.

Он вскрикнул и потерял сознание.

30

Студент Никольский вошел в подъезд, поднялся по грязной, овеянной кошачьим духом лестнице и позвонил в квартиру на третьем этаже. Здесь проживал Павел Авраамович Кунгурцев, корреспондент либеральной газеты «Голос» — об этом певцовские филеры узнали, разбудив дворника, после чего сочли свою миссию исполненной и разбрелись по домам. Ввиду позднего часа они решили, что результаты наблюдения могут быть доложены Певцову и завтра утром.

Томимый дурными предчувствиями, Никольский пришел к Кунгурцеву просить родственного совета — тот был женат гражданским браком на его двоюродной сестре Маше. Человек широких взглядов, одно из честнейших, как утверждала влюбленная в него сестричка, и талантливейших перьев столицы, он внимательно выслушал историю об украденной из анатомички голове и сказал:

— Свинья ты! Какой из тебя медик? Если мертвую плоть не уважать, живую не вылечишь.

— Пьяный был, — оправдывался Никольский.

— И где теперь эта голова?

— А черт ее знает… Жандармы прибрали.

Ясноглазая худенькая Маша неутомимо разливала чай, резала колбасу и жалела брата, что его выгонят из университета. Она советовала найти голову и похоронить по-человечески.

— Туловища-то нет, — обреченно сказал Никольский.

Маша стала говорить, что завтра же его нужно выкупить из анатомического театра и похоронить вместе с головой. Если нет денег, она готова пожертвовать шестьдесят рублей, отложенных на новую шубу.

— Знаешь, милая, — недовольно покривился Кунгурцев, — я закоснел в материализме и считаю, что шуба тебе нужнее, чем ему — саван.

Никольский виновато сопел. Он чувствовал себя последним негодяем.

— Балбес! — Маша хлопнула брата по лбу горячей чайной ложечкой и всхлипнула, глядя на мужа. — Да не нужна мне эта шуба!

Кунгурцев пожал плечами. Рассуждая вслух, он пытался найти хоть какое-то разумное объяснение тому странному факту, что жандармский офицер, причем офицер в немалом чине — ротмистр, взялся расследовать покражу неведомо чьей мертвой головы из банки с формалином. Что за чертовщина? Ведь и голова-то, наверное, какого-нибудь бродяги без роду и племени, давным-давно спьяну замерзшего на улице или угодившего под колеса.