Любопытно, но метеориты из антивещества, вскоре исчезли, в то время как сама теория продолжала существовать. Сгоравшие метеориты оказалось легче объяснить с помощью более обычных условий, но вопрос с антивеществом или антиматерией — остался. В середине двадцатого века физики-экспериментаторы даже смогли создать несколько атомов антивещества. Эти атомы шиворот-навыворот, оказались жизнеспособными лишь на несколько миллионных долей микросекунды, и стало совершенно ясно, что даже за то короткое время их жизни, время в котором они существовали, текло вспять. Частицы, из которых они были созданы, рождались в огромных неуклюжих беватронах, буквально на несколько микросекунд в будущем, и их сборка в атомы антивещества в настоящем — для наблюдателей — времени в действительности являлась лишь моментом их смерти. Совершенно очевидно, что антивещество оказалось не только теоретически возможным, но и могло существовать; однако, оно не могло существовать в этой вселенной в каких-либо значительных количествах, таких как, например, метеорит. Если и где-то и имелись миры и галактики из антивещества, они могли существовать лишь в каком-то немыслимом отдельном континууме, где время и градиент энтропии двигались вспять. Такой континуум требовал по меньшей мере четырех добавочных измерений в дополнение к четырем обычным, известным нам по опыту.
По мере расширения вселенной обычного вещества, разворачивавшейся и двигавшейся к своей неизбежной тепловой смерти, где-то поблизости и все же «где-то», в месте, невозможном для представления человеком, существовала совершенно огромная и сложная вселенная-двойник, концентрировавшаяся и приближавшаяся к сверхъестественной сжатости массы и энергии, именовавшейся моноблоком. При полной дисперсии, тьма и тишина должны были оказаться судьбой вселенной, в которой бы стрела времени указывала вниз для для градиента энтропии, так что для вселенной из антивещества конец представлял собой как концентрацию массы сверх всяких возможностей и такую же невозможную концентрацию энергии — чистые огонь и ярость безграничной энергии, мятущиеся в «первобытном» атоме не больше, чем размеры орбиты Сатурна вокруг Солнца. И из другой вселенной могла прийти другая; во вселенной с нормальным веществом, моноблок стал бы лишь началом, но для вселенной из антивещества — концом. Во вселенной с нормальной энтропией, моноблок — непереносим и должен взорваться; во вселенной с отрицательной энтропией, тепловая смерть непереносима и вещество должно сжиматься. В любом случае, повеление таково: _Д_а _б_у_д_е_т _с_в_е_т_.
Что же наша видимая, реальная вселенная, представляла собой до моноблока, тем нее менее, считалось по общему соглашению скорее всего навсегда неизвестным. Классическое утверждение, сделанное за многие века до этого научного спора Святым Августином, который, когда его спросили, что мог делать Бог до того, как Он создал вселенную, ответил, что Он занимался созданием ада для тех, кто задает подобные вопросы; таким образом, «время до Августина» стало чем-то таким, о котором могли знать историки, но для физика, по определению — ничем существенным.
Так было до сих пор.
Но если только Ониане правы, то им немножко удалось приподнять занавес и уловить мимолетный проблеск неведомого.
И посмотреть теперь этому неведомому в лицо, по настоящему, уже могло оказаться и не столь фатальным.
Во время своего ликующего полета к галактике Андромеды, Ониане обнаружили, что один из их спиндиззи — самое странное, что это оказалась машина специально только что созданная в соответствии с проектом, а не один из тех старых и довольно потрепанных двигателей, размонтированных и переправленных из города Бродяг — почему-то начал разогреваться. Это оказалось проблемой тогда совершенно новой для них, и вместо того, чтобы рисковать возможностью появления каких-либо неизвестных эффектов, которые могли проявиться в результате работы такой машины, если бы ей позволили разогнаться по-настоящему, они отключили практически полностью все свою планетарную сеть спиндиззи, оставив лишь 0.02 процентный экран, необходимый для поддержания атмосферы планеты и теплового баланса.
И именно тогда, там, в абсолютном спокойствии межгалактического пространства, их инструменты засекли в первый раз в истории человечества шепот постоянного творения: крошечное _т_р_е_н_ь_к_а_н_и_е_ новых атомов водорода, рождавшихся одни за другим совершенно из ничего.
Даже одно это уже могло бы оказаться весьма отрезвляющим опытом для любого человека, с мыслительным складом ума, даже для того, который не обладал бы историческим опытом долгого преобладания религиозных тенденций в истории Ониан; никто еще не мог наблюдать рождения первобытной материи, из которой состояла вся известная вселенная, и при этом из того, что демонстративно являлось как бы ничем, и чтобы у него в сей же момент не появилась вдруг мысль, нет — убежденность, что должен обязательно существовать и Создатель, и что Он должен находиться где-то тут, поблизости, где происходит Его работа. Это крошечные звяканье и треньканье, слышимое приборами Ониан, казалось, сперва не оставило никакого места для долгих споров по космогонии и космологии, касавшихся любой из циклических моделей вселенной, любой и вечной диастолы [физиологический термин] от моноблока к тепловой смерти — и обратно, в то время как от Создателя требовалось лишь отдаленное воздействие на ритмический процесс — а то и вообще ничего. Здесь шел сам процесс созидания: невидимые Пальцы касались пустоты; безграничный абсурд, который, потому что являлся безграничным, не мог быть ничем иным, как божественным.
И все же Ониане оказались достаточно умны, чтобы кое-что заподозрить.
В истории, фундаментальные открытия довольно часто зависели от амбиций; это же открытие, с виду вроде бы обеспечивало четкий ответ на двадцать пять тысяч лет постоянных теологических споров, и в результате утверждение о том, что Господь неопровержимо существует в первый раз за то время, с тех пор как было постулировано Его существование каким-то солнцепоклонником еще Каменного века или, быть может, мистиком, обжиравшимся галлюциногенными грибами, теперь уже не могло быть столь простым, как казалось. Слишком уж легко этот спор оказался выигран; слишком многое намекало на постоянное созидающее присутствие Бога, существовавшего в этот момент времени, чтобы сделать логичным то, что такое существование должно быть доказано столь простыми, но одиночными физическими данными, полученными в результате того, что по настоящему можно честно описать как обычный случай.
Гиффорд Боннер несколько позже отметил, что просто невообразимо повезло, когда первыми это открытие сделали Ониане, люди, лишь недавно вернувшиеся к какому-то подобию общества, в котором могла существовать какая-то наука; но которые в то же время, так и не потеряли своего ощущения непрерывности и чрезмерной сложности теологии нынешнего времени в век науки, повезло, что именно им было позволено услышать эти крошечные родовые вскрики в этих яслях времени. Для типичного землянина конца Третьего Тысячелетия, с как правило, инженерной базой знаний, философски закутанного в паутину примерно в равной степени распределенного «обычного смысла» и чистой, наивной мистики Прогресса (именно в этот момент анализа Боннера у Амальфи появилось слабое желание смутиться), оказалось бы довольно легко принять эти данные по их видимой ценности и установить их на соответствующую полочку, наравне с трясиной телепатии, расового подсознания, персональной реинкарнации или прочих сотен ловушек, которые подстерегают человека с научно ориентированным складом ума и который не знает, что он такой же закоренелый мистик, как какой-нибудь факир, возлежащий на ложе из гвоздей.