Де Лавали обзавелись титулом не так давно. Злые языки поговаривали, что настоящее имя маркиза было Жозеф Леви; в его внешности и впрямь проскальзывало нечто иудейское. Но разве не обладал он огромным состоянием? И разве не был он женат на первейшей mondaine?[5] Ибо Серафина получила обычное воспитание парижской mondaine. В то время, когда разворачивались эти события (а я повествую о том, что произошло на самом деле), ее, избалованную в детстве и прошедшую послушание в монастыре, заставляли появляться на всех балах и вечерах.
Она была, безусловно, красива — темноволосая, с ясными, одухотворенными глазами. Но почему-то балы и вечера не прельщали ее — она жаждала вернуться в монастырь и принять постриг, о чем ее родители, разумеется, не хотели и слышать. Она не чуждалась общества и не возражала против похода куда-нибудь в театр. Но там от нее можно было услышать: «Да, здесь весело, но эта жизнь не для меня». Одного она совершенно не переносила — балов. У нее была одна из тех грациозных фигур, которые выглядят прекрасно даже в рубище; чисто женская любовь к платьям в ней тоже присутствовала, и она великолепно одевалась. Танцевала она превосходно. Но пустые комплименты и болтовня, сальные взгляды поклонников вызывали в ней непреодолимое омерзение. Знаменитый «спортсмэн», герцог дю Морлей, которого ее родители так хотели ей навязать в женихи, вызывал в ней особое отвращение. Но какое удовольствие испытали ее родители, когда она увлеклась маркизом де Лавалем!
Селестин де Лаваль во многих отношениях напоминал ее саму, хотя уже успел повидать общество. Он был дилетант в литературе, живописи и музыке, и был довольно расточителен. Какое-то время он серьезно думал о том, чтобы стать монахом; но ему не хватало мужества сделать последний шаг. Он говорил: «Я обойдусь без всего этого; это для меня не первейшая необходимость. Я легко могу все оставить». И друзья отвечали: «Ну да! мы тебе верим». Но, несмотря на знакомство с новейшими идеями, он оставался религиозным. В самом деле, именно в этой связи он повстречался с мадемуазель де Сен-Амарант. Он был красив, с умным лицом, ему было около тридцати. Это случилось в церкви, на вечерней молитве; дама, рядом с которой он сидел, уронила молитвенник, он поднял его и передал ей. Ее красота поразила его, как всегда поражало все прекрасное, хотя никто из его друзей не помнил, чтобы он влюблялся в женщину. Во Франции сохранилась почти что восточная система гаремов. Мужчина может быть близко знаком с другим мужчиной по ресторанам и кафе, но так и не быть представленным его семье; в ресторанах-то Селестин часто и встречал барона де Сен-Амаранта. Однажды, встретившись в каком-то cercle[6], Сен-Амарант попросил его почтить свои присутствием большой бал, устраиваемый в день рождения его дочери. Но если и было что-то более ненавистное Селестину, так это балы. Не имея достаточного повода для отказа, он был обязан принять приглашение. Итак, он пошел. Велико же было его удивление, когда он увидел там девушку, с которой несколько дней назад встретился в церкви. Он был обязан, из простых приличий, пригласить ее на танец. Она сказала ему совершенно искренне:
— Уверена, вы любите танцы не больше моего.
Он ответил:
— Правда, не люблю. Если вы не возражаете, лучше присядем где-нибудь в тени. Кажется, мы уже встречались.
— О да, — сказала она, — в церкви святой Магдалины; вы подняли мой молитвенник. Вы хотя бы ходите в церковь. Ах, я так устала от этой нескончаемой карусели балов и вечеров. Нельзя ли просто оставить меня в покое? Любопытно, нравятся ли вам балы.
— Отнюдь, — ответил маркиз, — такие вещи мне совсем не по душе. Я был обязан принять это приглашение, — и, покраснев и запинаясь: — Конечно, мадемуазель, я не хотел сказать…
В эту минуту к ним подошел герцог де Морлей, чтобы пригласить ее на танец, и тем спас его от произнесения «того, чего лучше бы не произносить».
Кончилось все это тем, что вскоре маркиз стал близким другом семьи. Барон постоянно приглашал его на ужин и использовал каждую возможность, чтобы оставить их наедине, думая, что они увлеклись друг другом и составляют прекрасную пару.
В каком-то смысле они и впрямь увлеклись друг другом. У них было много общего во вкусах: для нее было облегчением, после длинной череды самодовольных кавалеров, найти человека, заметившего ее интеллектуальные качества. А он, кажется, испытывал те же самые чувства к ней. Между ними возникли доверительные отношения. Как-то раз она сказала ему: