Как же добр был он с нами! Доброта его не поддается описанию. Однако я не была его любимицею. Сердце его принадлежало Габриэлю — или Гавриилу, — так мы произносили это имя по-польски. Но чаще всего его звали по-русски Гаврилой, — разумеется, я говорю о своем брате, так живо напоминавшем маму, какой она изображена на единственном ее портрете, легком наброске мелом, висевшем в кабинете отца. Нет, я никогда его не ревновала: милый брат был и останется единственной любовью моей жизни. И это ради него я содержу сейчас в Вестбернском парке приют для бродячих собак и кошек.
В ту пору, как уже говорилось, я была еще ребенком; звали меня Кармела. Мои длинные волосы были вечно растрепаны и не слушались гребня. Я не была хорошенькой — по крайней мере, глядя на фотографии той поры, не решусь так о себе сказать. И в то же время лицо мое, каким оно запечатлено на этих пожелтевших снимках, могло бы привлечь чье-нибудь внимание — неправильные черты, большой рот и огромные шальные глаза.
Меня считали озорной девчонкой, но, как считала мадемуазель Воннар, в озорстве я все же уступала Габриэлю. Должна добавить, что мадемуазель Воннар, средних лет дама, была замечательным человеком, отлично говорила по-французски, хоть и была бельгийкой, и могла также объясниться по-немецки, а на этом языке, известно вам это или нет, говорят в Штирии.
Мне трудно описывать брата; в нем чувствовалось нечто странное, нечеловеческое или, лучше сказать, сверхчеловеческое, нечто среднее между животным и божеством. Возможно, греческое представление о фавне может отчасти проиллюстрировать мои слова; но и оно не совсем верно. Глаза у Габриэля были большие, беспокойные, как у газели. Вечно спутанные волосы напоминали мои — нас вообще многое объединяло, и я впоследствии узнала, что в жилах матери текла цыганская кровь, — очевидно, этим и объяснялась наша буйная натура. Но если я была диковата, то Габриэль был просто необуздан. Ничто не могло заставить его носить ботинки и чулки, кроме как в воскресные дни, когда он также дозволял расчесывать себе волосы. Но только мне одной. Как описать его прекрасные губы, изогнутые в виде «en arc d’amour»[10]! При взгляде на них мне всегда вспоминалась строка из Псалтири: «Благодать излилась из уст Твоих, посему благословил Тебя Бог на веки»[11], — уста, которые, казалось, изливали само дыхание жизни! А это гибкое, подвижное, стройное тело!
Он бегал быстрее любого оленя; скакал, как белка, по самым верхним ветвям деревьев. Он был олицетворением жизненной энергии. Нашей гувернантке не всегда удавалось усадить его за уроки; но если он все же уступал, то учился с необычайной быстротой. Он умел играть на всех инструментах, хотя скрипку держал как угодно, но только не принятым способом: мастерил инструменты из тростника — даже из хворостинок. Мадемуазель Воннар тщетно пыталась усадить его за фортепьяно. Мне кажется, он был просто избалован, пусть даже в самом поверхностном смысле слова. Отец потакал ему в каждом капризе.
Одна из его странностей заключалась в том, что он с малых лет испытывал ужас при виде мяса. Ничто не могло заставить Габриэля отведать мясное блюдо. Другой, совершенно необъяснимой чертой была его сверхъестественная власть над животными. Он мог приручить любого зверя. Птицы садились ему на плечи. Иногда мы с мадемуазель Воннар теряли его в лесу — он внезапно исчезал. А после долгих блужданий мы находили его под каким-нибудь деревом, где он тихо напевал или насвистывал на манер окружавших его лесных зверьков: ежей, лисичек, зайцев, сурков, белок. Он часто приносил их домой и требовал, чтобы они жили с ним. Этот странный зверинец был настоящим бедствием для мадемуазель Воннар. Своим жилищем он избрал комнатушку на самом верху замковой башни; вместо того, чтобы подниматься туда по лестнице, он забирался в окно по ветвям высокого каштана. И все же, несмотря на все причуды, Габриэль каждое воскресенье, причесанный, облаченный в белый стихарь и красную сутану, прислуживал при богослужении в приходской церкви. При этом выглядел он скромно и благовоспитанно. А затем божество проявляло себя. Каким экстазом наполнялись эти чудные глаза!