ведь убивал-то он всего-навсего соседей – одного за другим. История европейских моржей. Закат цивилизации. Усталые и бесформенные сумерки богов. Выцветшие знамена прав человека. Распродажа целого континента. Надвигающийся потоп. Суетливые торгаши, озабоченные лишь конъюнктурой цен. Жалкий танец на краю вулкана. Народы, снова медленно гонимые на заклание. Овцу принесут в жертву, блохи – спасутся. Как всегда.
Равик погасил сигарету и оглянулся. К чему все это? Разве минувший вечер не был кроток, как голубь, мягкий, серый голубь? Мертвых похорони, а сам вгрызайся в жизнь. Время быстротечно. Выстоять – вот что главное. Когда-нибудь ты понадобишься. Ради этого надо сберечь себя и быть наготове.
Он подозвал кельнера и расплатился.
Равик вошел в «Шехерезаду». Играл цыганский оркестр. В зале было темно. Только на столик у самого оркестра падал яркий луч прожектора, освещая Жоан Маду.
Он остановился у входа. Подошел кельнер и пододвинул ему столик. Равик продолжал стоять, глядя на Жоан.
– Водки? – спросил кельнер.
– Да. Графин.
Равик сел за столик. Он налил рюмку и быстро выпил. Хотелось отделаться от всего, о чем только что думал. Хотелось забыть гримасу прошлого и гримасу смерти – живот, развороченный снарядом, живот, разъедаемый раком. Он заметил, что сидит за тем столиком, за которым два дня назад сидел вместе с Кэт Хэгстрем. Соседний столик освободился. Однако Равик не стал пересаживаться. Какая разница, сидеть тут или там, – Кэт Хэгстрем все равно уже не помочь. Как это однажды сказал Вебер? Зачем расстраиваться, если случай безнадежный? Делаешь, что можешь, и спокойно отправляешься домой. А иначе что бы с нами стало? И впрямь – что бы с нами стало? Он слушал голос Жоан Маду, доносившийся из оркестра. Кэт была права – этот голос волновал. Он взял графин с кристально прозрачной водкой. Одно из тех мгновений, когда краски распадаются, когда серая тень падает на жизнь и она ускользает из-под бессильных рук. Таинственный отлив. Беззвучная цезура между двумя вздохами. Клыки времени, медленно вгрызающиеся в сердце. «Санта Лючия», – пел тот же голос под аккомпанемент оркестра. Голос накатывался, словно морской прибой, доносился с другого, забытого берега, где что-то расцветало.
– Как вам нравится?
– Кто?
Равик поднялся. Рядом стоял метрдотель. Он кивнул в сторону Жоан Маду.
– Хорошо, очень хорошо.
– Это, конечно, не сенсация. Но вперемежку с другими номерами сойдет.
Метрдотель проследовал дальше. На миг в слепящем свете прожектора резко обозначилась его черная бородка. Затем он растворился в темноте. Равик посмотрел ему вслед и снова налил рюмку.
Прожектор погас. Оркестр заиграл танго. Снова всплыли освещенные снизу круги столиков и едва различимые лица над ними. Жоан Маду поднялась и стала пробираться между столиками. Несколько раз ей пришлось остановиться – пары выходили танцевать… Равик посмотрел на Жоан, а она на него. Ее лицо не выразило и тени удивления. Она направилась прямо к Равику. Он встал и отодвинул столик в сторону. Один из кельнеров поспешил на помощь.
– Благодарю, – сказал он. – Сам справлюсь. Только принесите еще одну рюмку.
Он поставил столик на место и наполнил рюмку, принесенную кельнером.
– Водка, – сказал он. – Не знаю, пьете ли вы водку.
– Да. Мы уже ее однажды пили. В «Бель орор».
– Верно.
Однажды мы уже были и здесь, подумал Равик. С тех пор прошла целая вечность. Три недели. Тогда ты сидела, съежившись под плащом, жалкий комочек горя, жизнь, угасающая в полутьме. А теперь…
– Салют! – сказал он.
Ее лицо чуть прояснилось. Она не улыбнулась, только лицо просветлело.
– Давно я этого не слышала, – сказала она. – Салют!
Он выпил свою рюмку и посмотрел на Жоан. Высокие брови, широко поставленные глаза, губы – все, что было стертым, разрозненным, лишенным связи, вдруг слилось в светлое, таинственное лицо. Оно было открытым – это и составляло его тайну. Оно ничего не скрывало и ничего не выдавало. Как я этого раньше не заметил? – подумал он. Но, быть может, раньше, кроме смятения и страха, ничего в нем и не было.
– Есть у вас сигареты? – спросила Жоан.
– Только алжирские. Те самые, с крепким черным табаком.
Равик хотел подозвать кельнера.
– Не такие уж они крепкие, – сказала она. – Как-то вы мне дали одну. На мосту Альма.
– Правда.
Правда и неправда, подумал он. Тогда ты была измученной женщиной с поблекшим лицом, ты была не ты; потом между нами что-то произошло… И вдруг выясняется – все это неправда.
– Я уже был здесь раз, – сказал он. – Позавчера.
– Знаю. Я вас видела.
Жоан не спросила о Кэт Хэгстрем. Она спокойно сидела в углу и курила. Казалось, она вся отдалась курению. Потом пила, медленно и спокойно, и снова казалось, что это полностью поглощает ее. Казалось, все, что бы она ни делала, захватывало ее безраздельно, даже если она делала что-то второстепенное, несущественное. Тогда, подумал Равик, она была само отчаяние. Теперь от отчаяния не осталось и следа. От нее внезапно повеяло теплом и непосредственным, непринужденным спокойствием. Он не знал, объяснялось ли это тем, что в этот миг ее ничто не волновало; он лишь чувствовал тепло, излучаемое ею.
Графин был пуст.
– Будем и дальше пить водку? – спросил Равик.
– А что мы с вами пили тогда?
– Когда? Здесь? Тогда, мне кажется, мы много всякого намешали.
– Нет. Не здесь. В первый вечер.
Равик задумался.
– Забыл… Может, коньяк?
– Нет. С виду вроде бы коньяк, но только Другое. Я хотела достать и не нашла.
– Так понравилось?
– Да нет. Просто никогда в жизни ничего крепче не пила.
– Где это было?
– В маленьком бистро недалеко от Триумфальной арки. Надо было спуститься по нескольким ступенькам. Там сидели шоферы и две-три девушки. У кельнера на руке была татуировка – женщина.
– А, вспоминаю. Наверно, кальвадос. Нормандская яблочная водка. Вы не спрашивали его здесь?
– Как будто нет.
Равик подозвал кельнера.
– Есть у вас кальвадос?
– Нет. К сожалению, нет. Никто не спрашивает.
– Слишком элегантная публика. Значит, наверняка кальвадос. Жаль, что нельзя установить точно. Самое простое – отправиться в тот же кабачок. Но ведь сейчас это невозможно.
– Почему невозможно?
– Разве вы можете уйти?
– Да, я уже свободна.
– Отлично. Тогда пойдем?
– Пойдем.
Равик без труда нашел кабачок. Почти все столики были свободны. Кельнер с татуировкой на руке мельком взглянул на них, затем вышел из-за стойки, шаркающей походкой подошел к столику и вытер его.
– Прогресс, – сказал Равик. – В тот раз он этого не сделал.
– Не тот столик, – сказала Жоан. – Сядем вон туда.
Равик улыбнулся.
– Вы суеверны?
– Когда как.
– Правильно, – сказал кельнер. Он поиграл мускулами, и танцовщица на его руке задвигалась. – Вы и в тот раз сидели здесь.
– Вы еще помните?
– Помню. А как же!
– Вам бы генералом быть, – сказал Равик. – С такой-то памятью.
– Я никогда ничего не забываю.
– В таком случае удивительно, как вы еще живете на свете. А вы помните, что мы в тот раз пили?
– Кальвадос, – не задумываясь, ответил кельнер.
– Хорошо. Мы и сейчас будем его пить. – Равик обернулся к Жоан. – Как просто разрешаются иные проблемы! А теперь посмотрим, сохранил ли он свой вкус.
Кельнер принес рюмки.
– Два двойных кальвадоса. Тогда вы заказывали двойные.
– Мне все больше становится не по себе, уважаемый. Может, вы еще скажете, как мы были одеты?
– На даме был плащ и берет.
– Жаль, что вы прозябаете здесь. Вам бы работать в варьете.