— Я спал с ней, — сказал Равик, — не зная, что у нее случилось. Я хочу об этом забыть.
— Чепуха! Как раз это — самая пустяковая вещь на свете, если нет любви. Одна моя знакомая говорила мне, что легче переспать с мужчиной, чем назвать его по имени. — Морозов наклонился вперед. Свет лампы отражался в его крупном лысом черепе. — Я тебе вот что скажу, Равик: будем подобрее, если только можем и пока можем, ведь нам в жизни еще предстоит совершить несколько так называемых преступлений. По крайней мере, мне. Да и тебе, пожалуй, тоже.
— Верно.
Морозов обхватил рукой кадку с чахлой пальмой. Она слегка покачнулась.
— Жить — значит жить для других. Все мы питаемся друг от друга. Пусть хоть иногда теплится огонек доброты... Не надо отказываться от нее. Доброта придает человеку силы, если ему трудно живется.
— Ладно. Зайду завтра к ней.
— Вот и прекрасно, — сказал Морозов. — Этого-то мне и хотелось. А теперь хватит разглагольствовать. Кто играет белыми?
V
Хозяин отеля сразу узнал Равика.
— Дама у себя в номере, — сказал он.
— Вы не предупредите ее по телефону, что я пришел?
— В комнате нет телефона. Можете спокойно подняться наверх.
— Какой номер?
— Двадцать седьмой.
— Я запамятовал ее имя... Как ее зовут?
Хозяин не выказал и тени удивления.
— Маду... Жоан Маду, — уточнил он. — Не думаю, что это ее настоящее имя. Вероятно, артистический псевдоним.
— Почему артистический?
— Когда въехала, записалась актрисой. И имя вроде такое, звучит по-актерски. Не правда ли?
— Не уверен. Я знал одного актера, который выступал под именем Густав Шмидт. А на самом деле его звали граф Александр Мария фон Цамбона. Густав Шмидт — его псевдоним и, как видите, звучит совсем не по-актерски, не правда ли?
Хозяин не сдавался.
— В наши дни много чего случается, — заявил он.
— Не так уж много. Обратитесь к истории, и вы увидите, что мы живем в относительно спокойное время.
— Благодарю, с меня хватает.
— С меня тоже. Но нужно искать себе утешение в чем только можно... Двадцать седьмой, вы сказали?
— Да, мсье.
Равик постучал в дверь. Никто не откликнулся. Он постучал снова и услышал невнятный ответ. Он открыл дверь и увидел на кровати у стены женщину. Она медленно подняла на него глаза. На ней был синий английский костюм, тот же, что и в первый раз. Она казалась бы менее одинокой, если бы лежала на постели непричесанная и в халате. Но она оделась неведомо для кого и для чего, просто по привычке, потерявшей уже всякий смысл, и у Равика защемило сердце. Это было ему знакомо — он видел сотни людей, эмигрантов, заброшенных на чужбину, — они сидели так же. Крохотные островки призрачного существования, они сидели, не зная, что делать, и только сила привычки поддерживала в них жизнь.
Он прикрыл за собой дверь.
— Надеюсь, не помешал, — сказал он и тут же почувствовал всю бессмысленность своих слов. Что, собственно, могло помешать этой женщине? Ей уже ничего не могло помешать.
Он положил шляпу на стул.
— Вам все удалось уладить? — спросил он.
— Да. Хлопот было немного.
— Обошлось без трудностей?
— Да.
Равик сел в единственное кресло, стоявшее в комнате. Пружины заскрипели, и он почувствовал, что одна из них сломана.
— Вы собирались куда-нибудь уходить? — спросил он.
— Да. Не сейчас... попозже... В общем, никуда... Просто так. Что мне еще делать?
— Ничего. На первых порах так и надо. У вас нет знакомых в Париже?
— Нет.
— Никого?
Женщина устало подняла голову.
— Никого... кроме вас, хозяина отеля, кельнера и горничной. — Она невесело улыбнулась. — Не так уж много, правда?
— Да, немного. А мсье... — Равик силился вспомнить фамилию покойного. Он забыл ее.
— Нет, — сказала она. — У Рачинского в Париже не было знакомых, а может быть, я просто ничего о них не знала. Он заболел сразу после нашего приезда.
Равик не собирался засиживаться у нее. Теперь, увидев ее состояние, он изменил свое намерение.
— Вы ужинали?
— Нет. Я не голодна.
— Вы сегодня вообще что-нибудь ели?
— Да. Днем. Днем это проще. А вот вечером...
Равик осмотрелся. От маленькой пустой комнаты веяло безнадежностью, тоской и ноябрем.
— Вам пора выбираться отсюда, — сказал он. — Пойдемте. Поужинаем вместе.
Он ожидал возражений. Женщина выглядела совершенно равнодушной ко всему. Казалось, ничто не способно ее расшевелить. Но она сразу встала и взяла свой плащ.
— Этого недостаточно, — сказал он. — Плащ слишком тонок. Нет ли чего-нибудь поплотнее? На улице холодно.