Он возвратился домой, провожаемый толпами народа, а вечером Мамурра докладывал:
— Нобили кричат, что ты, Цезарь, стал тираном, что мстишь раскаявшимся помпеянцам: ведь многие из них ожидали получить наследство погибших… Антоний оспаривает у всадников дворец Помпея и угрожает занять его вооруженной силою… Отмени, Цезарь, публичную продажу, иначе прольется кровь…
— Чья кровь? Моих врагов? Пусть льется, Мамурра, пусть льется! А постановления Цезаря не подлежат отмене.
Спустя несколько дней, председательствуя на выборах магистратов, он распределял должности и пропретуры между своими сторонниками и способствовал избранию консулами Ватиния и Калена до окончания этого года, а себя и Лепида на следующий год.
Голос его звучал несколько глуховато, когда приходилось перечислять провинции и назначенных магистратов:
— В Цизальпинскую Галлию пошлем Марка Брута, в Трансальпинской оставим Децима Брута, в Ахаию поедет Сервий Сульпиций Руф, в Иллирию — Публий Сульпиций Руф, а Азию — Публий Сервилий Исаврийский, в Вифинию — Панса, в дальнюю Испанию — Требоний, в ближнюю — Педий и Фабий Максим…
— А в Африку? — донесся чей-то насмешливый голос.
Цезарь вспыхнул, но овладел собою.
— В Африку поедет Гай Юлий Цезарь с легионами, чтобы усмирить мятежников, — спокойно сказал он, — Цезарь выедет из Рима диктатором, а с нового года начнет военные действия в должности проконсула, так как срок диктатуры к этому времени истечет.
Встал и, провожаемый друзьями и приверженцами, быстро вышел из курии.
Приказав Саллюстию отправиться к легионам, находившимся в Кампании, и отвести их в Сицилию, откуда они должны были переправиться в Африку, Цезарь торопился кончить дела и выехать поскорее из Рима.
Несколько дней спустя прискакал гонец на взмыленной лошади и без доклада ворвался в атриум, где Цезарь беседовал с друзьями.
— Император! — крикнул он, задыхаясь. — Легионы восстали и идут на Рим… Трибуны, пытавшиеся их успокоить, растерзаны. Саллюстий спасся бегством.
Цезарь побледнел. Силою воли подавил волнение и на вопрос Мамурры, как поступить с бунтовщиками, спокойно ответил:
— Подождем новых известий.
Ночью примчался Саллюстий в разорванной одежде с кровоподтеками на лице. Цезарь был один. Полулежа в таблинуме, он работал над «Комментариями о гражданской войне».
— Цезарь! Воины идут сомкнутыми рядами, опустошая все на своем пути…
Полководец отложил манускрипт. Темная морщина залегла между бровей.
— Расскажи, как спасся, — спросил он, едва владея собою.
— Чудом, Цезарь, чудом! Они набросились на меня с криками, что ты обманул их: «Где обещанные подарки? — вопили они. — Не желаем служить… Требуем отставки!» Я стал уговаривать их… Меня ударили по лицу, сбили с ног. Я бросился к знамени, обнял древко… Они не посмели напасть на меня и бросились к палаткам трибунов… А я, Цезарь, побежал на луг, где паслись лошади, вскочил на одну из них и ускакал…
Цезарь молчал.
— Как прикажешь поступить с бунтовщиками? Завтра они подойдут к городским воротам.
— Впустить в город.
— Впустить? — с удивлением воскликнул Саллюстий. — Но они, Цезарь, способны совершить насилия над мирными жителями…
— Впустить в город. — повторил полководец и взял отложенный манускрипт.
Саллюстий понял, что Цезарь желает работать,- и вышел.
Но работать он не мог.
«Дела плохи, помпеянцы усиливаются, ветераны ненадежны… Был ли случай, чтобы легионы не повиновались Сулле? Нет!.. Диктатор был сильнее меня, знал тайну власти над людскими сердцами… А я»?..
XI
Сальвий хирел. После тяжелого ранения на форуме у него появился легочный кашель, и врач-иудей посоветовал пребывание на горном воздухе и усиленное питание.
— Побольше молока, масла, меду и бараньего жира, — говорил он, — и поменьше луку, чесноку и редьки.
Лициния побледнела. Дома был голод. Где найти работу, чтобы поддержать мужа?
Когда Сальвий заснул, она, опечаленная, бродила по улицам. Смеркалось.
Дойдя до Палатина, она остановилась. Навстречу двигалась лектика, в которой возлежала девушка. При свете факелов Лициния разглядела мужественное лицо, с черными блестящими глазами, и черные волосы, охваченные золотистой сеткой. Девушка обмахивалась веером — вечер был душен, — ни малейшего ветерка.
Вдруг она уронила веер на мостовую. Лектика остановилась.
Лициния проворно подбежала и подала ей веер.
— Кто ты, женщина? — спросила девушка. — Свободнорожденная или вольноотпущенница? Где работаешь и замужем ли?
Лициния рассказала о себе, о муже, о тяжелой жизни.
— Кажется, я могу быть для тебя полезной. Не хочешь ли поступить ко мне в услужение? Ты будешь сыта и одета, а мужа твоего…
Она запнулась и прибавила:
— Я поговорю о нем с моим господином Оппием… Ведь я — не госпожа, а только вольноотпущенница…
Но Лициния не поверила ей.
— Нет, ты госпожа! — воскликнула она. — Иначе не несли бы тебя в лектике и не освещали бы тебе путь факелами!
Лектика двинулась. Лициния не отставала от нее» идя рядом. И, когда рабы остановились перед богатым домом с мраморным-и колоннами и поставили лектику, в пропилеях появился господин с надменным лицом. Это был Оппий.
Девушка бросилась ему навстречу, сделав знак Лицинии следовать за собою.
Оппий с улыбкою протянул ей руки:
— Эрато, — сказал он, — я рад, что ты входишь в мой дом…
— Господин мой, — засмеялась спартанка, — я вхожу не одна, а с прислужницей, которую вздумала нанять, не посоветовавшись с тобою…
— Я рад, — повторил Оппий, сжимая ее крепкие мясистые руки.
— Господин мой, я взяла эту женщину, — повернулась она к Лицинии, — потому, что она бедствует, а ее муж тяжело болен… Сделай для меня милость…
— Эрато, Эрато! О какой милости ты говоришь? Делай, что хочешь… Лучше сделай для меня милость и войди в этот дом.
Низко поклонившись, девушка взволнованно вымолвила:
— Рабыней ты меня увидел, и вольноотпущенницей я переступаю порог твоего дома… Кем же хочешь, господин, чтобы я была для тебя?..
Оппий заглянул ей в глаза:
— Сколько дней прошло с тех пор, как мы встретились на пиршестве у Требация Тесты? И сколько раз я навещал тебя в твоем рабском кубикулюме? О, Эрато, Эрато!..
— Кем же, господин, я буду? — повторила спартанка, бросаясь к его ногам.
— Половиной моей души, Эрато, — ласково сказал Оппий и, подняв ее, прижал к груди. — Войди же, дочь Спарты, в этот дом и будь госпожой!..
В этот день Оппий долго раздумывал, как могло случиться, что он, избалованный ласками матрон и дочерей всадников, увлекся невольницей и купил ее у Требация Тесты. Крепкая, как дуб, неистовая в страсти, как вакханка, она резко отличалась от вялых римлянок и изнеженных девушек, с которыми он привык делить ложе.
«Цезарь одобрит мой выбор, — думал он, — лучше иметь постоянную любовницу, чем временных простибул из фамилий нобилей и всадников».
Эрато подружилась с Лицинией, и Сальвий был отправлен отдыхать и лечиться в сицилийскую виллу Оппия. Эпистолы его, редкие и лаконические, не удовлетворяли жену, и она писала ему, заклиная богами чаще извещать о здоровье.
Однажды виллик, приехавший к Оппию с отчетом о хозяйственных делах, передал Лицинии маленькую табличку, на которой были нацарапаны два слова: «Приезжай, умираю».
Лициния разрыдалась.
— Не плачь, — шепнула спартанка, — мы поедем вместе…
Вызванный виллик подтвердил, что Сальвий очень плох, и прибавил, покачав головою:
— Он весь высох… не ест и не пьет… кашляет кровью…
Оппий не препятствовал поездке, и обе женщины, в сопровождении виллика, выехали на другой же день.
Вилла Оппия находилась у подножия Этны и белела мраморными колоннами сквозь зелень виноградников. Этна дымилась на голубом безоблачном небе, и ливень жарких солнечных лучей лобзал плодородные поля.
Сальвий, задыхаясь, медленно шел по дорожке, усыпанной морским песком. Он опирался на палку — длинный, бронзовый, тощий, как жердь.