Лициния бросилась к нему:
— О Сальвий, Сальвий!..
В ее крике была такая скорбь и мука, что виллик и Эрато отвернулись.
— Ничего, ничего, — шептал Сальвий, пошатываясь, и улыбка мелькнула по бескровным губам, — сядем… вот здесь, на траву… Я устал…
Виллик и Эрато удалились. Муж и жена молча сидели. О чем говорить?
Наконец Сальвий взглянул на Лицинию:
— Жена, столько лет борьбы — и все напрасно… Я все отдал — силы, здоровье, жизнь… А чего мы добились? Чего?.. Долабелла боролся, а популяр Цезарь, — хрипло засмеялся он, — частично утвердил его законы… чтобы задобрить плебеев…
Он закашлялся, голова поникла.
— Сальвий, мы доживем до лучших дней! Разве ты не веришь?..
— Верю, но не мы увидим эти дни… не мы поразим злодеев.. А как хотелось, Лициния, дождаться новой жизни!..
Слезы покатились по худому бронзовому лицу.
— Если не мы дождемся охлократии, дождутся наши дети…
— Дети? — вскричал он. — Но у нас с тобой, Лициния, нет детей!..
Да, у них не было детей. И жена подумала, что если бы у них был хотя бы единственный сын, жить было бы, возможно, легче.
«Он скрасил бы нашу трудную жизнь, а выросши, продолжал бы наше святое дело… О боги! Зачем вы послали нам голодное существование, вынуждавшее вытравливать плод?»
— Да, детей у нас нет, Сальвий, но они есть у других… И они будут бороться, как боролись их деды и отцы!
Сальвий молчал, голова его свесилась на грудь, а тело мягко повалилось на бок.
— Сальвий, Сальвий? — с ужасом закричала Лициния. — Что с тобою?
Она повернула его навзничь и смотрела в помутневшие глаза: тяжелое дыхание вырывалось со свистом из полураскрытого рта, что-то булькало в горле и клокотало в груди, и Лициния шептала:
— Сальвий, взгляни… Ты меня видишь, слышишь?. Но глаза мужа были такие же мутные, невидящие.
Он открывал рот и жадно ловил воздух, хрипя и задыхаясь, а в горле и груди все настойчивей и настойчивей булькало и клокотало… Вдруг он широко раскрыл рог, хотел захватить воздух, поперхнулся, силясь закашляться, — лицо посинело, хрип вырвался из груди.
Сальвий не шевелился, и Лициния, рыдая, целовала его руки и лицо.
Когда к ней подошла Эрато, Лициния всхлипывала, дрожа всем телом.
— Госпожа, позволь мне похоронить его, — вымолвила она, — и я последую за тобой, куда прикажешь, как верная служанка…
Эрато не ответила. Она впервые видела такое сильное горе и думала, что не богачи, а бедняки способны бескорыстно любить и искренно оплакивать своих близких. «Богачи ждут и желают смерти родных, чтобы получить наследство, и кого могут растрогать их притворные слезы на похоронах? А эта плебеянка, которой муж не оставил ничего, оплакивает его как друга и человека»…
Она искоса взглянула на труп и медленно направилась к вилле, — оттуда доносилось тоскливое пенье невольниц, работавших на огороде.
В вилле они пробыли неделю вместо трех дней. Похороны отдалили отъезд. Эрато уводила Лицинию в поля, на пчельник, в сад и на речку, стараясь рассеять черные мысли о смерти.
— Зачем грустить? — говорила Эрато. — Смерть неизбежна, и все мы уйдем в землю, но душа останется жить, вселится, как учил Пифагор, в другое тело, и так будет продолжаться вечно… Мы бессмертны, Лициния, и только безумец готов оспаривать истину, которую чувствует сердцем каждый человек…
Однажды, когда Лициния понесла цветы на могилу Сальвия, а Эрато дремала в траве пчельника под жужжание пчел, в виллу приехал Оппий. Он был раздражен долгим отсутствием вольноотпущенницы и, узнав от рабов, где она, быстро направился к пчельнику, поклявшись проучить зазнавшуюся девушку.
Она лежала раскинув руки, и косые лучи клонившегося к западу солнца алели на ее щеках. Грудь ее мерно вздымалась под хитоном, и крепкие обнаженные ноги с мясистыми икрами утопали в траве. На сонном лице ее застыла улыбка.
Оппий тихо опустился на колени. Чувство радости, охватив сердце, разметало гневные мысли.
Эрато вскочила в испуге, протирая глаза, и, узнав его, засмеялась.
— Это ты… ты, господин?!. А я… прости, что задержалась в вилле…
Она лепетала полуиспуганно, целуя его руки, а глаза ее смеялись, и Оппий видел в них любовь и преданность.
Когда они вышли в сад, Эрато, не отнимая своей руки, заглянула ему в глаза:
— Господин мой, хочешь — мы останемся здесь еще на день?
Оппий подумал, что дела могут подождать, и — согласился.
Вместо одного дня они прожили целую неделю. Накануне отъезда он сказал Эрато, лаская ее в беседке:
— Вижу, тебе понравилась эта вилла… И я дарю тебе этот дом с полем, садом, виноградником и пасекой, с рабами, невольницами и хозяйственными орудиями…
Эрато упала к его ногам и, целуя колени, шептала:
— Господин мой, ты снизошел до белой рабыни, возвысил ее и приблизил к своей особе… Чем я могу отблагодарить тебя за доброту и милость? Увы, нет ничего у меня, кроме этого тела и верной души!..
Она ударила себя в грудь и, всхлипнув, прибавила:
— Как была твоей невольницей, так и останусь до самой смерти!
Он поднял ее, усадил рядом с собою.
— В Риме я составлю дарственный акт и введу тебя во владение поместьем! А теперь пойдем к виллику, чтобы он собрал рабов: они должны знать новую госпожу…
Эрато шла за ним, как пьяная. Госпожа! Возможно ли такое счастье? Она подумала, что это имение приносит доход, она будет приезжать сюда со своим господином (он — гость, а она — хозяйка), и радость ее была так велика, что она сказала Оппию:
— Сердце мое преисполнено благодарности, но для того, чтобы счастье мое было полнее, обещай, господин, приехать ко мне в гости со своими друзьями!..
Оппий улыбнулся. Радость Эрато была его радостью.
— Приедешь? — с беспокойством заглянула она ему в глаза, боясь, что он откажется.
— Приеду с нашим властелином, когда он вернется из Африки.
Смотрела на него с недоумением.
— С кем? Я не понимаю…
— Узнаешь позже.
XII
Высадившись в Африке с малочисленным войском (буря рассеяла корабли, на которых находилось шесть легионов), Цезарь попытался взять Гадрумет, но это ему не удалось. А когда корабли, бросив поблизости якорь, высадили три легиона, император двинулся во главе войск в глубь страны.
В бою при Рупсине, где помпеянская конница, под начальствованием Лабиена, едва не разбила легионы Цезаря, стало ясно, что враг сильнее.
— Отступать, — приказал полководец, — будем ждать ветеранов, иначе мы погибли.
Но Лабиен не давал покоя: он тревожил Цезаря днем и ночью, отбивал обозы и лошадей во время водопоя, жег сено и солому, снимал часовых и караулы. Цезарь думал, что делать. Решив наконец разослать надежных людей в соседние города, он приказывал им:
— Склоняйте города на нашу сторону, работайте над тем, чтобы население восставало против Юбы, не жалейте золота на подкуп, раздавайте оружие бедноте и недовольным…
Недели бежали за неделями.
Сам Цезарь не бездействовал: он объехал мавританских царей — Богуда из Тингиса, Бокха из Иола и старого пирата Ситтия, а затем и вождей кочующих гетулоа, подстрекая их выступить против Юбы и прислать подкрепления. Бокх, Ситтий и вожди гетулов, соблазненные богатыми подарками и обещаниями Цезаря, согласились; колебался один Богул, но Цезарь, тайно увидевшись с царицей Эвноей, маленькой грудастой мавританкой, лестью и хитростью уверил ее в своей любви и просил повлиять на супруга.
Он покинул Тингис, узнав о восстании против нумидийского царя и измене нескольких городов.
«Прибудут ветераны, — радостно подумал полководец, — дадим решительную битву!»
Войска помпеянцев, состоявшие из десяти римских и четырех нумидийских легионов, ста двадцати слонов и большой конницы под общим начальствованием Метелла Сципиона, находились в окрестностях Гадрумета, Рупсины и Тапса.