Постаревшая Сервилия, беседуя с Кальпурнией, украдкой наблюдала за Цезарем.
«Конечно, я старуха, — думала она, — желая приблизить его к себе, я свела с ним дочь Терцию, но он воспользовался ею и ускользнул от меня. Теперь он занят Клеопатрой… Может быть, Брут удержит его в нашей семье? Брут и Терция»…
Цезарь был в дурном настроении: государственные дела и заботы утомляли, а советы Оппия и Бальба сложить с себя часть власти раздражали его. Но больше он был уязвлен сочинением Цицерона.
— Говорят, он превозносит Катона, этого дурака, а ведь восхвалять его — не одно ли и то же, что прославлять водовоза, который кончил самоубийством потому лишь, что у него издохла лошадь? Какое влияние имеет водовоз на дела республики? Так же и Катон. Древние обычаи смешны, а стоическая кончина ни для кого не убедительна… Гиртий будет писать ответ Цицерону… Может быть, напишу и я…
— Пусть пишет один Гиртий, — неосторожно перебил Долабелла, — с тебя. Цезарь, достаточно «Комментариев о гражданской войне». Тем более, что, узнав о смерти Катона, ты воскликнул: «Завидую, Катон, твоей смерти; ты позавидовал мне в славе спасти твою жизнь».
Цезарь вспыхнул:
— Разве я так сказал? Не помню, друг! Но неужели ты думаешь, что я не сумею возразить Цицерону, который, по-видимому, опять на стороне аристократов?.. А ведь эти люди грабили имущество (Помпей захватил вклады частных лиц) и нарушали права квиритов, а я спас сокровища эфесского храма Дианы… Об этом я писал в своих «Комментариях».
— Я слышал, — сказал Лепид, — что Цицерон утверждает, будто ты с целью разрушал республику, стремясь к единовластию. Он говорит, что, став триумвиром, ты управлял единолично, вынудив Бибула к бездействию, а сенат к молчанию; что в Галлии добраться до тебя было трудно, — это испытал на себе Требаций Теста, тщетно добивавшийся у тебя приема и уехавший со словами: «Легче попасть к царю, чем к Цезарю!»; что твои «Комментарии о галльской войне» — ложь, которой ты хотел обмануть общество; что после Фарсалы ты назвал диктатора Суллу безумцем за то, что он отказался от власти, чем, — утверждает Цицерон, — ты подтвердил, что сам никогда от нее не откажешься; что, прикрываясь демократизмом, ты стремишься к монархии…
— Довольно! — прервал Цезарь. — Если перо может мстить за нападки, учиненные пером, то пусть Гиртий ответит Цицерону и опубликует свой труд. А если Гиртий не справится с этим делом, я сочиню своего «Анти-Катона»…
— Но монархия, монархия, — заметил Лепид. Цезарь пожал плечами.
— Республика, дорогой мой, фантазия. Пусть же она сохранит хотя бы одну видимость, если это приятно республиканцам.
— А общественная жизнь?..
— Она сохранена. Разве я не возвратил из изгнания большую часть противников?..
Но Долабелла, нахмурившись, перебил его:
— Ты был неправ, Цезарь, поступив таким образом! Враг не должен находиться в Италии, иначе он будет подтачивать здание, воздвигаемое тобою!
— Нет, я должен примирить враждующие слои населения и создать иное общество…
Подошел Гай Октавий.
Полуобняв племянника, Цезарь спросил, заглянув ему в глаза:
— Как здоровье, Гай? Прекратились ли головные боли и хорошо ли варит желудок? Если нет, то обратись к моему медику, который…
— Я здоров, слава доброй Валетидо! — ответил Октавий, краснея и пытаясь освободиться из его объятий. — Жду, когда ты назначишь меня начальником над иллирийскими легионами…
— Подожди еще… Не желая расставаться с тобой и не кончив одной войны, я не могу начинать другой…
Это был намек на Испанию, где сосредотачивали свои силы сыновья Помпея, и на Парфию, куда Цезарь замышлял отправиться в поход.
— А где же твой друг Марк — Випсаний Агриппа? — продолжал Цезарь после некоторого молчания. — Я привык встречать вас, ровесников, вместе, и, не видя его, подумал, не заболел ли он?
— Увы, — вздохнул Октавий, — ты угадал, Цезарь! Агритпа заразился в лупанаре и теперь лежит. Его лечит старуха, делая примочки и заставляя лить настой из каких-то трав…
— О, молодежь, молодежь, — покачал головою Цезарь. — Побереги себя, Гай, от пагубной любви….
Октавий тонко улыбнулся.
— Ты знаешь, Цезарь, что я не любитель матрон и простибул. Ни одна красота, даже красота Венеры, не может соблазнить меня. Я ненавижу гинекократию и смотрю на женщину как на существо, способное поработить слабого духом мужа…
— Ты ошибаешься, Гай! Даже мужи, сильные духом, подвластны законам природы…
— В этом их слабость! Я согласен с неопифагорейцем Дидимом Ареем, который учит, что воздержание и умерщвление плоти — наивысшие добродетели…
— Но для кого и для чего эти добродетели? — возразил Лепид. — Если для внутреннего усовершенствования, то они способствуют отдалению от жизни, а если для чего-либо иного, то скажи, и мы с радостью послушаем тебя…
Но Октавий, нахмурившись, освободился из объятий Цезаря и отошел к Дециму Бруту и Гаю Кассию, обсуждавшим силы помпеянцев в Испании и меры, которые следовало бы предпринять против них.
Цезарь поспешил к Сервилии, оставленной Кальпурнией, удалившейся в триклиниум.
— О чем мечтает дорогая матрона? — обратился он к ней.
Очнулась, взглянула на него.
— О Цезаре, которого любила и который продолжает ее любить в образе Терции…
— Почему она не пришла? — смутившись, спросил Цезарь.
— Увы, муж ревнует ее, а слухи, сам знаешь, чаще всего не лишены правды…
В это время триклиниарх появился на пороге и возвестил, что всё для пиршества готово.
По знаку Цезаря гости веселой толпой направились к двери.
Статуя Клеопатры, изваянная Аркеэнлаем, вызвала всеобщее негодование в день освящения храма Венеры Родительницы. Но Цезарь не обращал внимания на общество: нобили, всадники, сенаторы? Он давно старался унизить сенат, пополняя его никому неизвестными людьми и гаруспиками. И, видя, что народ доволен празднествами, чувствовал силу на своей стороне.
Не раз наблюдал он за толпами, торопившимися в цирки: охота на диких зверей и бои гладиаторов происходили во всех кварталах для различных народностей Рима; наумахия, представляемая на искусственно вырытом озере, радовала пресыщенный глаз императора, и на трупы зверей, гладиаторов и моряков, погибших на потеху зрителей, смотрел равнодушно. Этот год тянулся медленно, длинный, пятнадцатимесячный, а Цезарь жаждал военной деятельности, и в первую очередь — победы над сыновьями Помпея.
Александрийские астрономы, во главе с Созигеном, прибыли раньше Клеопатры, а к концу года в Рим въехала египетская царица, окруженная толпой придворных.
Она остановилась во дворце Цезаря и жила под одной кровлей с обманываемой Кальпурнией. Общество, само развратное, негодовало, обвиняя Цезаря в разврате.
— Какой позор! — шептали сенаторы. — Он принимает любовницу в доме, где находится его супруга! Что скажут честная Туллия и неутешная Корнелия?
Даже друзья были недовольны, — это было видно по их лицам, однако Цезарь делал вид, что ничего не замечает.
На пиршестве, данном в честь Клеопатры, присутствовали друзья и сторонники Цезаря, а также Кальпурния. Она притворялась веселой и, беседуя с египетской царицей, громко восхищалась ее жемчужным ожерельем, стоившим десятки миллионов сестерциев, и богатым греко-восточным нарядом.
Гай Октавий, прислушиваясь к льстивой речи Кальпурнии, равнодушно смотрел на царицу. Да, она была прекрасна: стройная, выше среднего роста, с золотистой кожей обнаженных рук, с большими черными, несколько продолговатыми глазами, излучавшими ласковое сияние, со смуглым румянцем на щеках, она напоминала бы эллинку-гетеру, если бы головы ее не украшала царская диадема, усыпанная драгоценными камнями.
Беседуя с Цезарем, она взглянула на Октавия, не спускавшего с нее глаз, и опросила, кто он. Цезарь поспешил представить юношу.