— Ты смотрел на меня, как влюбленный, — певучим, голосом сказала Клеопатра, и в ее сияющих глазах Октавий ощутил ласку, — и это меня смутило…
— Прости, царица, — сдержанно ответил Октавий, — я не привык еще влюбляться…
— Привыкнешь, — уверенно засмеялась Клеопатра. — Ни один смертный не способен защитить себя от стрелы Амура… Правда, ты не смотрел на меня с таким восхищением, как муж, похожий на Геракла, которого я встретила на Палатине, но ты еще молод, у тебя нет, по-видимому, вкуса, потому что римлянки не могут похвалиться красотой и обаятельностью эллинок…
Октавий молчал. Его раздражала самоуверенность царицы, а преклонение Цезаря, его друзей и приверженцев возмущало.
«Неужели слухи справедливы? — думал он. — Гинекократия Клеопатры? Влюбленный Цезарь? Не может быть! Но в таком случае почему она живет в его доме? Любовь? Нет. Кальпурния не перенесла бы такого оскорбления».
Недоумевая, он следил за ними. Радость Цезаря, взгляды, которыми они обменивались, шопот. когда они возлежали за столом против него (беседовали по-гречески), — всё это волновало Октавия. В шуме голосов услышал певучую речь Клеопатры:
— Помнишь, ты обещал, когда станешь царем, жениться на мне?.. Добивайся же скорее короны, чтобы дать свое имя нашему сыну…
— Пусть носит он теперь мое имя… Назови его Цезарион… Довольна ли ты?
— Я рада, Гай… Но когда ты вызовешь меня в Рим и я стану для всех царицей мира, а для тебя — верной служанкой или рабыней, я смогу сказать себе: «Теперь душа моя спокойна, а сердце в руке Цезаря».
Затаив дыхание, Октавий смотрел остановившимися глазами на фиал, наполненный вином.
Подошел Бальб и, нагнувшись к императору, зашептался с ним.
— Пусть простят меня царица, друзья и дорогие гости, — вымолвил Цезарь, покидая ложе, — я отлучусь на две клепсы… спешное государственное дело…
В таблинуме дожидался человек, покрытый с ног до головы грязью.
— Ты. Диохар? — вскричал Цезарь. — Что нового?
— Гней Помпей и Лабиен завоевывают Испанию. Спеши, господин, пока не поздно!
— Что? Уж не усомнился ли ты в звезде Цезаря?.. Однако ты прав: с помпеянцами нужно кончить одним ударом и навсегда!
Ходил по таблинуму, покачивая головою: «Отложить парфянский поход ради этих щенят? Но я уже стар и успею ли выполнить, что задумал? В моих руках сосредоточены все государственные магистратуры… Пора принять теперь диктатуру, добиться избрания единственным консулом?..
— Консул без коллеги,[4] — тихо выговорил он, останавливаясь.
— Что прикажешь, господин? — спросил Диохар, не расслышавший его слов.
— Позови Марка Эмилия Лепида…
— Ты прав, Цезарь! — сказал Бальб, когда Диохар вышел. — Так должно быть… Диктатор и единственный консул… Это… это… автократор… монарх…
— И ты, Корнелий Бальб…
— Я, Оппий, Лепид, Октавий и Антоний готовы поддержать тебя…
— И Антоний? — задумался Цезарь. — Но я не могу простить его…
Лепид вбежал в сопровождении Диохара.
— На-днях я принимаю диктатуру, а тебя, Марк, назначаю начальником конницы…
— Но я. Цезарь, управляю ближней Испанией и Нарбоннской Галлией…
— Ничего, я разрешу тебе управлять провинциями при помощи легатов…
— Но сенат…
— Сенат? — побагровел Цезарь. — Что такое сенат? Я сам сенат и делаю, что нужно. Сенат только скрепляет мои распоряжения. — И, успокоившись, прибавил: — Предстоит война с сыновьями Помпея, и ты, Марк Лепид, будешь управлять Италией… Под твоим ведением и под руководством Бальба и Оппия должны находиться восемь городских префектов, которые будут исполнять обязанности преторов и квесторов и управлять казначейством.
Из триклиниума доносились звуки арф, кифар, систров и флейт, иногда нежно пела лира, а Цезарь ничего не слышал, — думал.
Отпустив Бальба и Лепида, он приказал невольнице египтянке вызвать незаметно для гостей царицу. Хмурясь, Клеопатра вошла в таблинум.
— Что тебе нужно? — с раздражением спросила она. — Пир еще не кончился, и я…
— Я хотел предупредить тебя, чтобы ты завтра утром выехала из Рима…
— Гонишь? — вскричала царица. — Меня, дочь Лагида? Меня…
— Тише. Зачем гневаешься? Ты должна покинуть Рим, — начинается война с сыновьями Помпея…
Он хотел обнять ее и проститься, но Клеопатра увернулась со смехом.
— Простимся ночью в кубикулюме, — молвила она. — Рабыня проводит тебя…
Желая до отъезда своего в Испанию сдержать обещание о наделе ветеранов землею, Цезарь, решив возобновить свой аграрный закон, обнародованный в начале триумвирата, приказал произвести розыски в Италии и Цизальпинской Галлии остатков общественных земель, а также полей, купленных у частных лиц.
В обществе распространились слухи, вызывавшие ужас. Нобили, привыкшие не доверять Цезарю, роптали:
— Он лжет, утверждая, что дело в общественных землях!
— Он пошел путями Суллы!
— О горе! Когда, наконец, мы избавимся от диктатуры этого демагога?
Так говорили оптиматы, владевшие крупными участками земель, но, узнав, что слухи преувеличены, несколько успокоились.
А диктатор, не помышляя о страхах нобилей и недовольстве народа (комиции не были созваны), уезжал в это время из Италии. С ним ехали скрибы, которым он решил диктовать своего «Анти-Катона» — книгу, задуманную с той целью, чтобы опровергнуть республиканскую идеологию и нанести ей такой же сокрушающий удар, какой должны были получить помпеянцы в Испании.
XV
Цицерон ухаживал за юной миловидной Публилией, опекуном которой стал после смерти ее отца. Ему исполнилось шестьдесят три года, ей — четырнадцать.
Он знал, что в Риме посмеиваются над разводом его с Теренцией (сплетни о любовной связи ее с Филотимом доводили его до бешенства) и ухаживаниями за Публилией, но делал вид, что ничего не замечает. А Теренция распускала слухи о его любви, однако Тирон опровергая их, доказывая, что Цицерон если и женится, то для того, чтобы поправить свои денежные дела.
Но старик, действительно, увлекся опекаемой девушкой. Смуглая, веселая, она бегала в одной тунике яз атриума в таблинум и в кубикулюм, оживляя дом смехом и песнями. А после свадьбы, отпразднованной в Тускулуме, она подчинила его себе.
Однако, счастливые дни оратора были омрачены столкновениями юной жены с Туллией. Хмурая и раздра-жительная, дочь не могла простить отцу развода с матерью и смотрела на мачеху как на любовницу его. Она задевала ее и жаловалась Цицерону на беспокоившие ее песни Публилии.
Наконец, она слегла и вскоре умерла от тяжелых родов. Велико было горе Цицерона, потерявшего любимую дочь! Он не находил себе места.
— О боги, — шептал он дрожащими губами, — долго ли еще будете наносить мне удары? Почему я должен пережить друзей и родных, остаться одиноким?
— Одиноким? — удивилась Публилия. — Разве у тебя нет любящей жены?
— Увы, Публилия! Я так любил Туллию…
Но Публилия, довольная смертью падчерицы, села ему на колени и сказала:
— Теперь мы заживем, Марк, счастливо и мирно. С начала моего замужества она ворчала и бранилась, и я не видела ни одного тихого ясного дня.
И она запела песню, закружившись в атриуме. Цицерон побагровел.
— Публилия! — яростно крикнул он. — Ты радуешься ее смерти?
Побледнев, Публилия вымолвила сквозь слезы:
— Не кричи. Разве я виновата, что она умерла? Цицерон встал и вышел на улицу.
Несколько дней он не возвращался домой, поселившись у Гиртия, и, наконец, поручил ему отправиться к Публилии с разводным письмом.
Она зарыдала, узнав о решении Цицерона, и стала посылать к нему рабынь с эпистолами, но оратор был непреклонен: радость жены по поводу смерти дочери он считал преступлением и на ее письма отвечал лаконически: «Оставь мой дом». Гиртий, видя его удрученность, предложил ему в жены свою сестру. Но Цицерон грустно покачал головою: — Я достаточно наказан, что женился на юной девушке. Теперь я вижу, что неудобно заниматься одновременно женщиной и философией, потому что страсть, хотя бы и старческая, рассеивает мудрые мысли.