«Что их влечет к Цезарю?» — думал он, просматривая греческие исследования о Демосфене, страстным поклонником которого он был. И вдруг вспомнились остроты Цицерона: «Что можно ожидать от этих мужей? Один Брут, а другой — Легад». «Brutus» означало «глупый», a «Lepidus» — «снисходительный», и эта игра слов была неприятна. «Неужели я делал только глупости, а Лепид своей снисходительностью потворствовал изменам жены?»
— Над чем работаешь? — спросил Помпей, которого удручало тягостное молчание Брута. — Цицерон говорил мне, что ты пишешь сочинение «О добродетели».
— Да, я задумал это рассуждение, но братоубийственная война мешает сосредоточиться. Пришлось отложить эту работу и заняться Демосфеном и Полибием.
В это время послышались голоса, и в шатер вошли несколько человек. Прищурившись, Брут старался разглядеть их при скудном свете лампады, но пламя мигало, и лица мужей оставались в тени.
— Цицерон и мой сын, — шепнул Помпей.
После взаимных приветствий Гней сказал, обращаясь не то к отцу, не то к Цицерону:
— Цезарь уверяет, что поднял оружие с целью вернуть квиритам свободу…
— Свободу? — вскричал Цицерон. — Но, друзья мои, скажите, когда народ ее потерял? Разве не было у него законов, неприкосновенных трибунов, которые имели право прерывать политическую жизнь и отменять распоряжения сената?.. Нет, всё у него было: свобода слова и трибуны, избирательное право, которым он даже торговал, как своей собственностью, и беспрепятственный доступ к магистратурам… Чего же больше?,. Какую же еще свободу этот наглый муж хотел вернуть плебсу?
— Цезарь утверждает, что нет равенства между плебеем и нобилем, — перебил Гней. — Он кричит, что некоторые знатные фамилии из рода в род занимают главные магистратуры…
Цицерон рассердился:
— Плебс, плебс! Кто это? Стадо. А Цезарь разыгрывал из себя преемника Гракхов: «Моя цель — освободить угнетенный плебс». Но разве стадо может ходить без пастуха? Я согласен даже на то, чтоб этим пастухом был потомок Венеры, — засмеялся он, — но, друзья мои, подумайте, во имя богов, что представляет из себя эта кучка, именующая себя популярами! Все они — разорившиеся бездельники и искатели приключений: Антоний, Долабелла, Целий, Курион, Мамурра и десятки им подобных…
Брут сидел задумавшись: темная морщина глубоко залегала между бровей.
— Ты прав, — резко сказал он и удивился звуку своего голоса. — Он идет, чтобы отнять у нас свободу… И все, что было честного в Риме, поднялось на помощь республике и свободе…
— Тем более, — подхватил Помпей, — что, сражаясь, мы знаем твердо, все, как один: мы должны победить или умереть свободными.
Помпей знал, что Цезарь со своими пятнадцатью тысячами находится в западне, — против него он имел войск втрое больше и мог уничтожить врага внезапным нападением, но медлил, решив ослабить Цезаря голодом. Вызвав из Азии Сципиона, он следил за действиями неприятеля. Сведения, получаемые от разведки, не беспокоили его: враг отсиживается в палатках… Цезарь посылает отряды на розыски хлеба… мешает кораблям Бибула брать воду на побережье… ожидает подкреплений из Брундизия…
В то время как часть воинов укрепляла лагерь, а разноплеменная толпа знати, состоявшая из сенаторов, всадников, восточных царей и вождей варварских наездников, роптала на медлительность Помпея (нобили стремились вернуться поскорее в Рим, мечтая поделить между собой богатства «изменников», перешедших на сторону Цезаря, угрожая расправой Аттику, который предпочел остаться в Риме, и открыто выражая недоверие Афранию и Цицерон), он обучал легионариев, соперничая с ними, несмотря на свою старость, в ловкости: верхом, на скаку, выхватывал меч и рубил головы куклам, вылепленным из глины… Однажды, когда он беседовал с халдеями, вошел Лабиен. Нахмурившись, Помпей отвернулся от него.
«Будущее — как на ладони, — подумал Лабиен. — Зачем предсказания? Стоит лишь двинуть легионы!»
— Вождь, в войске Цезаря голод, — вымолвил он, — легионарии слабеют… Прикажи…
— Уйди, разве не видишь, что я занят?
— Вождь, пока Цезарь не получил подкреплений…
— Он и не получит их — Бибул охраняет море…
— Умоляю тебя, вождь…
Помпей высокомерно взглянул на него.
— Кто здесь вождь — ты или я?.. Если ты, то я готов тебе подчиниться, если я — изволь исполнять мои приказания…
Побледнев, Лабиен выбежал из шатра. Он дрожал от бешенства и негодования: «Мы бы разбили Цезаря и взяли бы в плен… Гражданская война кончилась бы… О боги, боги! Что он делает? Пойду к Катону, может быть, он повлияет на Помпея и заставит его принять необходимые меры…»
Покинув с Помпеем Рим и оставив свою сестру Сервилию с ее сыном на Родосе, Катон находился в состоянии грусти и растерянности. Его угнетало тяжелое положение отечества, и он, облачившись в траурную одежду, перестал стричься и бриться, не надевал на голову венка. Так же, как и прежде, он, по примеру Ромула. ходил босиком и без туники — в темной тоге, надетой на голое тело.
Он беседовал с друзьями, когда вошел Лабиен.
Взглянув на мрачное лицо сурового мужа, подражавшего Катону Цензору, Лабиен подумал: «Вот неприятный человек, живущий в идеальном государстве Платона! Цицерон прав, утверждая, что Катон одинок в мире: не замечает никого — ни друзей, ни выродившихся потомков Ромула…»
Лабиен заговорил о слухах, носившихся в лагере, будто Помпею суждено поражение, и выразил опасение, что легионарии, услышав о предсказании халдеев, могут растеряться и во время битвы перейти на сторону Цезаря, но Катон перебил его:
— Удивляюсь, Лабиен, что здравомыслящие люди могут еще верить восточным прорицателям, которые об-манывают за деньги легковерных мужей… Успокойся и успокой своих друзей. Наш вождь Бибул примет необ-ходимые меры…
И, обратившись к любимому стоику, прибавил:
— Что такое Фатум и можно ли верить предопределению? — спрашиваешь ты. Трудно утверждать, что это божество, наделенное разумом, а если Фатум не божество, то, может быть — совокупность законов, движущих жизнями, своеобразный порядок мироздания? И если это так, то…
Лабиен не стал слушать и поспешил уйти.
IV
Положение плебса, голодного, обремененного долгами, становилось с каждым днем все тяжелее, и Сальвий, изверившись окончательно в обещаниях Цезаря, вспомнил о Целии и Долабелле, на которых указывал некогда Клодий как на мужей, способных вести борьбу. Понимая, что собственные выгоды должны толкнуть их к одновременной защите плебеев, он отправился к Целию.
Целий, сын путеолского ростовщика, друг Цицерона, был муж легкомысленный, честолюбивый, не имевший твердых политических убеждений: некогда сторонник аристократов, он стал цезарьянцем и исполнял должность претора. Теснимый кредиторами, требовавшими уплаты огромных долгов, он возымел мысль предложить законы, но медлил, не будучи уверен в поддержке комиций и боясь выступить против Цезаря.
Войдя в атриум, Сальвий увидел молодого мужа с землистым оттенком лица, с синеватыми кругами под глазами и преждевременными морщинами на лице. Он был в одной тунике и занимался тщательным рассматриванием ваз, полученных от Цицерона.
«Если я продам три лучшие вазы, — размышлял он, — у меня останется еще пять… Конечно, жаль лишиться изображений нагой Данаи, ласкаемой золотым дождем, Одиссея и сирен, Приама над телом Гектора… Но что же делать? Без денег — смерть. А Цицерону скажу, что вазы разбили рабы…»
Стоя на пороге, Сальвий смотрел на Целия.
«Будет ли он бороться? Сторонник Цезаря, он если и пойдет с нами, то не из любви к плебсу».
Целий поднял голову:
— Что тебе нужно, друг мой? — спросил он, подходя к нему. — И почему проник ты в мой дом незамеченным? Уж не вор ли ты или наемный убийца?
Сальвий вспыхнул:
— Не суди, господин, о человеке по старой тунике: нередко под рубищем таится честность, а под тогой с пурпурной каймой подлость и злодейство…
— Ты прав, друг мой! Но скажи, что тебе нужно? Если ты голоден, я повелю тебя накормить, если ты.-