Казалось, Париж снова переживает дни 31 мая - 2 июня. Все улицы пестрят народом. Из Сент-Антуанского предместья движение перебрасывается в секции рабочих кварталов. Строители, каменщики, слесари и плотники идут нога в ногу в одних рядах. Над колоннами плакаты: "Война тиранам!", "Война аристократам!", "Война скупщикам!".
Санкюлоты громко выражают гнев и горечь. Они ниспровергли монархию, они сокрушили жирондистов и добились установления демократического правительства. Так почему же новые власти не разрешают наболевших проблем? Почему не рубят голов скупщикам и спекулянтам? Почему не дают народу хлеба, не увеличивают нищенскую заработную плату рабочих?..
Вечером 4 сентября народ занял ратушу, где было организовано новое повстанческое бюро.
До восстания, правда, дело не дошло. Руководители Коммуны во главе с Шометом сумели овладеть движением. Шомет разъяснил демонстрантам, что сражаться не с кем: ведь правительство народное и призвано защищать интересы народа. Надо только подтолкнуть депутатов Конвента, открыть им глаза, показать магистральное направление революции...
На следующий день в Конвент пришли представители сорока восьми секций, возглавляемые прокурором Коммуны. Шомет прочитал адрес, составленный накануне. Единственные виновники переживаемого голода, утверждал адрес, это богачи и скупщики. Единственный способ борьбы с ними - это беспощадная расправа.
Шомет сурово осуждал правительство за нерешительность и слабость.
- Настал день суда и гнева! - заявлял он. - Пусть сформируется революционная армия, пусть она ходит дозором по департаментам. Пусть за нею следует неподкупный и непоколебимый трибунал - орудие, одним ударом пресекающее заговоры...
Делегаты секций требовали немедленного суда над жирондистами и всеми их сообщниками. Заключение делегатов было решительным и безоговорочным:
- Поставьте террор в порядок дня. Будем на страже революции, предупредим все происки наших врагов.
Смущенно молчит Конвент. Для большей части депутатов столь радикальные требования - малоприятная неожиданность. Не об этом ли самом кричали "бешеные", которых лишь с таким трудом удалось сокрушить? Даже Неподкупный в тревоге. Он очень сдержанно отвечает делегатам секций, а затем покидает зал заседаний.
Зато Дантон доволен. Конечно, для него все это еще более неприемлемо, чем для Робеспьера. Но ведь по форме все эти требования напоминают то, о чем он, Жорж, постоянно твердил в Конвенте! Не следует ли из этого, что снова он, а не кто другой, разжег народный энтузиазм? Не следует ли из этого, что ему народ отдаст пальму первенства и подчинится как главному вожаку?..
Испытывая необыкновенный подъем, Дантон устремляется к трибуне и произносит одну из тех ярких речей, которые живо воскрешают в памяти депутатов сентябрь прошлого года:
- Когда народ предлагает идти против своих врагов, надо смело применять те меры, которых он требует... Расширим по возможности эти меры. Вы только что заявили, что страна еще пребывает в состоянии революции. Отлично. Нужно довести эту революцию до конца. Пусть не пугают вас попытки контрреволюционеров поднять восстание в Париже. Конечно, они стремятся погасить самый яркий очаг свободы. Но огромная масса истинных патриотов, сотни раз устрашавшая своих врагов, еще жива, она каждый миг готова броситься в бой. Умейте управлять ею, и она разрушит все козни врагов!..
Необыкновенно ловкий прием! Показав, что проект восстания - дело рук контрреволюционеров, демагог пытается вырвать массы из-под влияния Эбера и Шомета! Надо уметь управлять народными страстями, а уж кто сумеет сделать это лучше Дантона, столько раз выступавшего в подобной роли!..
Многие члены Конвента, и в первую очередь лидеры "болота", начинают понимать. Так вот она, оборотная сторона медали! Вот почему этот ловкач Дантон гремит шесть недель подряд! Это снова не более чем тактический маневр. Трибун хочет успокоить народ, уверить его в солидарности с ним Конвента, а тем временем с помощью закулисных интриг ввести все движение в строгие рамки и спокойно завершить революцию, завершить так, как угодно собственникам новой формации. Это превосходная идея. И кому же воплотить ее, как не автору, блестяще показавшему свои способности в подобных делах еще в дни своего министерства?..
На следующий день один из депутатов центра под аплодисменты значительной части Конвента восклицает:
- У Дантона революционная голова; только он сам может претворить в жизнь свой замысел; я предлагаю помимо его воли включить его в состав Комитета общественного спасения!
Силами "болота" предложение превращается в декрет.
Он выиграл схватку и может торжествовать.
Но торжествовать Дантону не пришлось.
Еще задолго до конца кампании он начал чувствовать, что сейчас все обернется иначе, чем раньше.
Другое время, другие люди, иные цели и средства.
То, что для него было лишь тактикой, для народа превращалось в стратегию. Разглагольствуя о терроре, о революционной армии, о нажиме на богачей, Дантон лишь занимался декламацией. Громкими речами он снова хотел привлечь к себе сердца простых людей, с тем чтобы, овладев их волей, остановить их намерения и закончить революцию так, как было выгодно ему и возглавляемой им группе. Но санкюлот заметно изменился за годы революции. Если раньше он был легковерен и с охотой помогал тем, кого считал своими "благодетелями" и "отцами", то теперь все явственнее начинал бороться за собственные цели. Простолюдин терял прежнее доверие к тем, кто обольщал его фразами. Он хотел не слов, а дел.
Но что же означали бы эти дела? К чему бы привели требования санкюлотов, претворись они в жизнь? Прежде всего к удару по новым собственникам, к ограничению богатств, к репрессиям против тех, кто хотел спокойно пользоваться всеми благами, принесенными буржуазной революцией. Иначе говоря, удар предназначался в первую очередь лично ему, Дантону. Об этом совершенно ясно сказал еще в июле Жак Ру. Об этом теперь все громче начинали говорить другие.
Далеко не случайно, что от него совсем отвернулись его старые боевые друзья - кордельеры. В Клубе кордельеров, где сейчас господствует Эбер, Дантона поносят последними словами. Да и якобинцы становятся подозрительными - все чаще интересуются его состоянием, источниками его богатств.
Ставка на комитет, превращенный в высший правительственный орган, в этих условиях казалась Дантону якорем спасения. Но чем внимательнее он смотрит вокруг, тем более приходит к выводу, что и эта победа обманчива. Не случайно в тот самый день, когда Конвент утвердил его избрание, в комитет вошли также два его смертельных врага - Колло д'Эрбуа и Билло-Варенн. Между тем последние дантонисты один за другим исключались из комитета. Барер совершенно переменил ориентацию и во всем подпевает Робеспьеру, а Робеспьер...
Нет, Жорж чувствует, что с Неподкупным ему не примириться и не совладать. Именно потому, что его соперник - Неподкупный. Теперь народ верит только неподкупным. Робеспьера, всегда демонстрирующего свои чистые руки, слушают охотнее, чем Дантона. Робеспьер кажется скромным, он не лезет вперед, он будто бы даже и не мечтает о власти: ведь 5 сентября он демонстративно покинул заседание Конвента, лишь только речь зашла о революционном правительстве! И тем не менее диктатором будет именно он, этот педант и тихоня, этот близорукий аскет, так внимательно приглядывающийся к каждому шагу революции...
Все эти мысли приводят Дантона в смятение. Он понимает, что ему не придется пожинать плоды своей победы. Два дня он молча обдумывает ситуацию, а затем, 8 сентября, категорически отказывается от работы в Комитете общественного спасения.
Конвент принимает его отставку.
Дантон болен. Он больше не ходит ни в Конвент, ни в клубы. Напряжение последних месяцев подорвало его могучие силы. Пусть не верят в его болезнь, что ему до этого? Он никого не хочет видеть, ни о чем не желает слышать, все ему противно.
Однако, хочет он или не хочет, известия его настигают. Причем известия, которые не могут улучшить ни состояния, ни настроения больного.