4
Гордий дошел до остановки «Совнаркомовская», ближайшей остановке к саду имени Шевченко, сел в трамвай. Было 23 часа 30 минут. К вокзалу он приехал в 23 часа 48 минут. Он дождался троллейбуса, поехал опять в сторону «Совнаркомовской». 16 минут! Это не считая времени на ожидание троллейбуса: интервалы между троллейбусами и трамваями в эти вечерние часы были достаточно велики.
«Сохранилась ли справка трамвайно-троллейбусного управления о продолжительности поездки по маршруту?» — спросил он у самого себя. И сразу ответил: «Конечно, сохранилась». Он недавно глядел эту справку, помнит. Другое дело, многие бумаги — как испарились, но эта была. Он видел ее. «Конечно, сегодня могут быть другие скорости у транспорта, забеспокоился он. — Но неужели скорости упали? Нет, такого еще в практике не наблюдалось. Тем более, по этому маршруту, по утрам, да и в это время, едут рабочие трех заводов, заводы крупные. Люди всегда спешат. И трамвайно-троллейбусное депо, конечно же, с этим считается».
«Все случайно, все случайно, — гудело в уставшей от тяжелых сегодняшних забот голове. — Тогда — думай! Думай! Еще и еще раз думай!»
Подумав о Дмитриевском, его возможном отказе, он опять нахмурился, но стиснул челюсти. Он еще тогда, когда пришел домой из суда, понял, что дело Дмитриевского — не только его, Гордия, поражение. Если человек не поверил в закон, значит он не поверил в людей, которые были рядом. А сколько их, этих людей! Во-первых, работники милиции. Гордий помнил все фамилии их, причастных к делу Дмитриевского, было, если по счету, шесть человек. Все эти шесть человек… Именно против них, — Гордий сузил гневно глаза, надо возбуждать, при нормальном исходе дела, уголовную бумагу. — Он сказал несвойственное ему слово — вместо «дела» бумагу… Они, эти шестеро, причастны к судебной «ошибке». — Гордий теперь, как никогда, верил, что это была ошибка. — Их обязательно приговорят к различным срокам лишения свободы… Далее — судья и его коллеги — заседатели. Они просто не пожелали докопаться до дела, то есть — до истины. Гордий им и советовал, и уговаривал их. Им в будущем никогда не доведется судить людей. А прокурор? Человек, который обязан прежде всего стоять на страже закона! И ты, дорогой, нарушил закон, и ты будешь приговорен за это к исправительным работам. Обязательно!
Следовательно, Дмитриевский не поверил всем! Но он не поверил и тебе! — воскликнул Гордий. — А, не поверив, стал лгать, оговаривать себя. От хорошей жизни? Перед ним стояла все время эта «вышка». Ее внушил Меломедов. Дмитриевский и в самом деле подумал: «Все. Все. Все доказано…»
Гордий бы мог разубедить его. Он бы мог… Нет, нет! Это вещи несовместимы — мог и не смог… Даже заикаться не моги, от чего ты мог, а не смог! Ты что-то тогда, в какой-то миг упустил. И Дмитриевский тебя успокоил: «Все верно вы говорите…» А сам уже тогда решил «признаться» на суде. А перед самым главным, когда следователь Меломедов «уговорил» Дмитриевского, что именно «признание» окажется его спасением, ничто иное, все остальное бессильно, — Гордий не смог силой истины, силой логики доказать, разубедить Дмитриевского, что все не так! Есть преступление. Если ты его не совершал, то его совершил кто-то иной, и обязательно этот «иной» должен за это ответить.
Но тогда Гордий… В те дни хлопот по защите (Гордий сказал об этом потом Басманову, и то — как верному старому товарищу), именно тогда умирала дорогая Нюшенька. Дело — конечно, прежде всего. Ах, смешно! Чистая светлая жизнь ее как бы заставляла биться за невинно взятого под стражу Дмитриевского и его брата. В своем состоянии, однако, Гордий где-то пропустил момент, когда Дмитриевский и вовсе сломался. Он до этого был хил, как говорят жесткие товарищи, признающие этаких шумящих и защищающихся до последнего себя следственников. И он, увидев, что Дмитриевский, как-то безучастно ставший отвечать на вопросы Гордия, не сделал должных выводов. Он думал о жизни и смерти Нюши, так на глазах угасающей, тихо угасающей, угасающей безропотно, без крика и сожаления, что она его оставляет одного. Она всегда была в курсе его дел, она всегда ему помогала и словом, и делом, и советами. И тут он оставался один, и уже тогда наметились у него нелады с молодым начальством, выдвигавшимся пока в слухах кулуарных, тут шло дело Дмитриевского, кружилось, запутывалось. Дмитриевский сник, побелел, стал безразличным, а он, Гордий, метался между смертью дорогой Нюши и между сдавшимся на чью-то милость Дмитриевским. Он, Гордий, еще тогда не знал, что этот молодой человек, закроется руками, как страус крыльями, и станет ждать милости от всех, кто его окружает в нелегкий испытательный час его жизни.