— Да. Взаймы ли, но без определенного срока, так ли…
— Спасибо, Иван Семенович. Вы прекрасный человек. Но пока я обеспечена. Я одна дочь у родителей. И дяди, тети…
— Великодушно простите! Но если… Впрочем… Я сам увижу… А теперь, не подскажете ли новый рабочий адрес Романова?
— Адрес Романова? — в глазах ее вспыхнул испуг. — Но зачем опять трогать его?!
— Успокойтесь. Неужели вы думаете, что я совсем ничего не понимаю?
— Да, да… Конечно… Вам, собственно, видней… Может, я обезумела от страха… Погодите, я сейчас дам вам адрес…
Поскольку внешние данные Дмитриевского явно не соответствовали приметам преступника, которого, якобы, успели разглядеть некоторые свидетели (даже гнались за ним), возникла версия «Романов». Он, как на грех, полностью подходил к выданным свидетелями приметам. Версия «музыканта» уже гуляла. Ага, не сам — брат! Брат, правда, не убивал. Убил Дмитриевский. Но брата позвал поглядеть. И посоветоваться, что делать дальше. Брат пришел. А тут его чуть не накрыли свидетели. Он — в бега.
Романова забрали прямо с кафедры. Вышка висела над Дмитриевским. Суд признал его полностью виновным. Что бы он там ни крутил. Как ни выворачивался.
— Эх, Музыкант! — сказал следователь. — Говно ты!.. А я ведь тебя предупреждал! Поставят к стенке. Ну зачем ты квакал, что ты ее не знал? Знал, знал, знал!
Следователь, в подтверждение сильной версии, и подсказал: помнишь место, где шло о твоем двоюродном брате Романове? Мол, не ты похож на убийцу, а он? Единственное твое спасение, если этот братик скажет, что так и было. Ты брата позвал поглядеть. Ты убил. А он глядел.
— И сколько ему дадут?
— Пустяки! Всего-то пустяки. Зато вышку отменят.
Гордий, когда узнал, ухватился за идею. Но он твердо сказал, что Романов не пойдет на это. Надо сделать так, чтобы он не особенно… Иначе его тоже посадят.
Романова забрали с лекции. И продемонстрировали признания Дмитриевского, записанные на магнитофонную ленту. Эта лента крутилась всем свидетелям. В том числе, и Романову. Поначалу он хохотал. Дмитриевский?!
— Ну что ты хохочешь? — осклабился следователь. — Парню вышка уже. Он карабкается… А ты — хахоньки! Мило!
— Так что мне, признавать то, чего не было?
— А ты думал — как? Гляди, дядя Дмитриевского, твой родственник, говорит, что знал Дмитриевский Иваненко. И ты еще подтвердишь… Так и вышки не станет. Подумаешь, полтора года отсидки! Я, что ли, придумал такие наши вонючие законы? По ним лишь можно увести от вышки!
Какая подлость! Посадить и брата! Из-за того, чтобы вышки не было… Пусть, пусть! А брат? Он талантлив, ученый, — пытался успокоить себя, найдет применение своим знаниям, все будет хорошо. Но он сразу понимал, что хорошо уже не будет. Брат ему не простит. Сам впутался в историю, впутал в эту гадкую историю и его!
Тогда шел к машине, мелькали лица родственников. И они были рады — не расстрел. Они еще не понимали, что Пианист ни в чем не виноват. Каждый из них думал: так же не бывает, что не виновного вовсе сажают на много лет, и он не протестует! Лишь кричал Боярский! Он все орал ему вслед что-то такое, что заставляло Дмитриевского еще больше каяться, еще больше переживать.
Сегодня Сыч сказал:
— Ай, минет! Бабки будешь отхватывать — угу! Рюмок завались тоже. Научишься снимать, как их там зовут, стрессы! Я, к примеру, приду с бабками. Закажу тебе нашу «Сны!» Ничё не пожалею! Заплачу в крик! Воли мне не видать! И это будет, Пианист, для тебя праздник. Видишь, подумаешь ты, Сыча начальник колонии не мог вывернуть! А я душу ему вывернул наизнанку. Музыка, Пианист, она все могет!
Это было сразу после концерта. Сразу после концерта Пианист чувствовал себя особенно отвратительно. Дело в том, что когда он музицировал, из зала ему увиделось лицо брата. Вина перед ним преследовала его, кажется, даже во сне, по письмам он знал: тому приходится после освобождения нелегко. Он попытался, Пианист, написать Романову: прости, мол! Ни ответа, ни привета.
Он всегда успокаивал себя. Жалко тебя, Гарик. Конечно, поломал я тебе жизнь. — О себе уж и не думал. — Но не расстрел, Гарик! Помнишь тех троих? Ведь ставили к стеночке. А чем мы лучше? Все сбежалось на нас. Поставили бы — конец. Ты плохо говорил о следователе. Но он же и не скрывал: может, даже и пятнадцать лет. Зато — не вышка. А эти все старперы… Вы же не виноваты! Вы же говорите так! И что? Много лет. «Но не стеночка!»
Он так пытался всегда себя успокаивать. Но эти проклятые концерты особенно этот последний — поднимали в нем вину, душа плакала, он в себе кричал: «Почему? Почему?»
Он не был виноват. Потому он так и кричал сам себе.