Гордий неожиданно умолкает. Он вдруг чувствует, что его плохо слушают. Он издерган, все ему кажется не так. И он зловеще произносит:
— Зря я к тебе приехал, Федор. Прости.
— Ты что?! — не в шутку обиделся Басманов. — Как раз я очень внимательно вдумываюсь в то, что ты говоришь.
— Вдумываешься! Не лги мне. — Гордий ощетинился, лицо его исказилось. — Ты думаешь про другое. Мол, удивил Иван! Ты думаешь о последнем разоблачении жуликов, которым покровительствовал… Жутко даже сказать, кто им покровительствовал!
— Об этом я еще надумаюсь.
— А о Дмитриевском, как только расстанемся, сразу и забудешь. Ведь так?
— Не знаю.
— А знаешь, как невиновному думать, скажем, о расстреле?
— Не городи чуши.
— Над Дмитриевским висел расстрел.
— Я дело не изучал его.
— Конечно, что там для миллионов какой-то Дмитриевский! Тьфу — и растоптали.
— Ты стал невыносимо злым.
— А ты читал дела Захвата, Улесского и третьего, не помню! Как же его фамилия? Не помню! Убей! Видишь, память какая дырявая стала! Убей, не помню… Так парней приговорили: к стенке! А они были не виноваты. Они же шли по делу убийства Иваненко. Ты стоял у стенки ни за что?
— Ты всегда берешь крайности.
— А я тебе говорю: не стоял! А они уже стояли! И Дмитриевский это знал. Он знал, что они стояли. Они стояли тогда, точнее после того, как не признали убийства. Им доказали. Доказали в кавычках….
— Прости, Семенович! Я действительно был не причастен к тому делу, не изучал его.
— Я тебе, как человеку, гражданину, говорю: выводы суда по этому вопросу находятся в прямом противоречии… Прости за бюрократический язык! В противоречии с фактическими обстоятельствами, установленными во время судебного разбирательства.
— Ты же был в Москве, милый мой! Неужели там это не доказал?
— Москва… Федор! Не глупи! Не та ныне Москва. Совсем не та.
— Но люди те.
— Ошибаешься. И люди не те. Все теперь по-другому. Раньше нас ругали, кто-то нами руководил… А теперь никто никем не руководит. И никто ни за что не отвечает. Я стучался в Москве в такие двери… И не снилось мне!
— Гляди, у себя вот наведем, по-другому жить станем.
— А я не верю нашим молодым.
— За то, что на пенсию выперли?
— Не надо иронии. Не за то. За другое. Сейчас столько нахлынуло на молодых… Про таких обездоленных они и забыли.
— Ну ты один помнишь! Невинный, черт возьми! Но я и ты не суд. Суд состоялся. И нечего кричать. Доказывай!
— Как?
— По закону. Доказывай по закону. Я с твоим начальством молодым, разволнованным, разговаривал. Ты все норовишь через голову! Приехал, даже не поставил в известность это молодое начальство, что ты жалобу нашел, не так оформленную. И что? Убедишь?
— А нет?
— Да он опять откажется. Ты думаешь… Они, молодые, чувствуют, может, в этом лучше нас… Три последних дела, чем закончились? Прибавлением срока, милый ты мой друг! Это же секут молодые! Они потому и разводят руками. Один раз Иван Семенович вывел из-под вышки. Второй раз… Играет судьба! Вдруг — вышку снова прилепят?
— Управляют нынче молодые да ранние подследственными, одно скажу!
— Опять двадцать пять! И Дмитриевским, и Романовым управлял, по-твоему, следователь?
— Да, управлял следователь.
— Логика? Зачем ему это? Впрочем, ты уже сказал: выслужиться. Но это же риск. Понимаешь, служака, карьерист не пойдет на такой риск. Побоится.
— Я тоже так поначалу думал. А правда в другом. Мы вот сейчас оглянулись. Очень правильно сделали. И то не так было, и это можно было подтянуть. Расплодили сами же своей нетребовательностью друг к другу, а в первую очередь нетребовательность к себе, и бюрократизм, и обывательщину, и, прости, нового служаку. Для него, такого служаки, важен результат. Он понимает, что безрезультатность сродни бездеятельности. Вот и пришли к нам только результатники. Самое страшное, что есть. Во что бы то ни стало результат. Так воспитывали его, так наставляли, к тому вели.
— Целая философия.
— Да, Федор. И ты за это спрашивал, за результатность, строго. Что же произошло с делом Дмитриевского? Он шел после Захвата, Улесского… Погоди, в самом деле — как третьего? Ведь его к стенке ставили! Погоди!.. Не помню. Отпустили парней — они в один голос заявили на суде: «Не виноваты!» И вот приехал следователь Меломедов. Громкая у него приставка по особо важным поручениям. Пригляделся, ухватился. И победил.
— Меломедова я лично знаю.
— Верно. Серьезный малый. Но зачем серьезный малый то и дело повторял Дмитриевскому? Если ты убил преднамеренно, не зная ее, для своих прихотей — вышка. А если она была твоей любовницей, то не вышка, а тюрьма! Как это понять?