Владимир Югов
ТРИЖДЫ ПРИГОВОРЕННЫЙ К «ВЫШКЕ»
1
Два года тому назад в одном большом рабочем городе была убита студентка техникума связи Светлана Иваненко. В деле об этом убийстве шло поначалу признание трех молодых инженеров — Захвата, Улесского и Добрыжного «в совершенном ими злодеянии». Расписывалось, как они, только недавно получив назначения на работу в этот город, в тот вечер шли на подпитьи и повстречали Светлану, которая возвращалась из бани. Что-то им захотелось от этой молодой семнадцатилетней девушки, и они потащили ее в парк, где изнасиловали, а потом, заметая следы, убили. Захват, Улесский и Добрыжный были задержаны спустя месяц после убийства. На следствии они признались в злодеянии. Приговорами областного суда, причем дважды, и Захват, и Добрыжный, и Улесский были признаны виновными в предъявленном им обвинении. Захвата и Добрыжного приговорили к смертной казни, а Улесского первым приговором также к смертной казни, а вторым — к тринадцати годам лишения свободы.
Оба приговора были отменены в кассационном порядке судебными коллегиями Верховного суда республики, в последний раз с прекращением дела за недоказанностью обвинения и вынесением частного определения о допущенных при расследовании дела грубейших нарушений законности.
И вот новый суд. На скамье подсудимых некто Дмитриевский.
— Признаете ли вы себя виновным?
— Да.
— Вы поначалу изнасиловали Светлану, а потом убили?
— Да.
— Вы ее до этого знали?
— Естественно.
— Что заставило вас убить ее?
— Это не сразу объяснишь… Видимо, что-то заставило, раз я ее убил…
Ах, тюрьмы, тюрьмы! Исправительная система!.. Горько сетуешь, побывав в уголках отверженных… Сколько бы не ездил Гордий сюда, всякий раз сердце сжималось от боли. Всегда он про себя повторял: в нормальном обществе карают изоляцией, а не наказаниями в условиях изоляции.
Обогнув стены заводика, Гордий уже видел тюрьму — грязных в этот предвечерний час заключенных, с матерком разгружающих вагоны с досками, свору собак, кучу отбросов вдоль шпал, куда всегда пригоняют вагоны и пригоняются заключенные… Пахло свежими сосновыми досками, толем, мужским потом и уже поздними осенними грибами. Рукой подать — лесок, воняющий залежалыми фекалиями. Здесь у конвойных не принято отказывать в просьбе сходить в лесок, ибо под вагонами, в которых привозят сюда, к тюрьме, доски, лес и которые обычно разгружают заключенные, гадить запрещено можно через какое-то время задохнуться: пригоняют сюда, на разгрузку сотни людей.
В пятидесяти — семидесяти метрах от леска лежат рельсы. По ним и на запад и с запада шуруют всякие поезда. Никогда еще из леска, пользуясь обстановкой, никто не убегал. Да и конвойные бдят. Пытался один чокнутый, выскочив из леска, добежать к перекинутому через рельсы пешеходному мостику, да — царство ему небесное.
Подопечный Гордия как раз и шел из леска. Он уже научился на ходу подтягивать штаны и, не стесняясь своей братвы, застегивать пуговицы.
По профессии Гордий — адвокат. Он и был защитником этого мужика, трусцой уже бегущего к своей бригаде, которая не любит пахать за того парня. Этому мужику 27 лет отроду. Тутошние его прозвища — Музыкант, Скрипач, Пианист. Не такие и плохие прозвища. Идут они от его бывшей профессии. Он действительно музыкант, у него даже высшее образование. Играет — дае-ет! — на гитаре, баяне, аккордеоне, мандолине и тому подобное. А лучше всего, как признает эта его новая аудитория, бацает на пианино. Виртуоз, гад! Пребывание этого Музыканта тут, в тюряге, что и говорить — беда, даже трагедия: такой талант, а бревна и доски — грузи и не пикай!
Один ли он теперь на белом свете? Перед самой посадкой на скамью подсудимых он женился. А матери с отцом — нет. Умерли. По этому поводу то есть умерших родителей, дядя этого нынешнего заключенного кратко высказался:
— И хорошо, что умерли. Каково услыхать — приговорен к расстрелу, а? Это ведь не то, что представлен к награде, звезду героя дарят!
…В третий раз Гордий собирался подать жалобу в прокуратуру (в порядке надзора) на приговор судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда республики. Перед этим приездом сюда побывал с новыми документами в Москве. Ходил по инстанциям, выпрашивал аудиенций, клянчил, унижался, играл в простачка с единственной целью — помочь этому человеку, который получил поначалу вышку, а затем, после пересмотра дела, одиннадцать лет тюрьмы.
О пересмотре дела позаботился Гордий.
Он буквально вытянул парня от расстрельной стены.
Сейчас Гордий стоял у ворот и ждал, пока пригонят партию заключенных, в которой работал Дмитриевский. Вот партии пошли волна за волной, в каждой партии «шестерки» тарабанили бачки, в которых приносили пищу. В партии, где вышагивал Пианист, бачок тащил, конечно, он, второй бачок был за худым кадыкастым мужиком лет тридцати.
— Стой-й-й! — заорал бугор-бригадир у ворот.
Заключенные как раз поравнялись с Гордием. Кадыкастый, как только остановились, нагнулся перед адвокатом в шутливом поклоне, помахал кепкой, которую снял с узкой, как бы заостренной к верху головки и вежливо, уважительно сказал:
— Здравия желаю, гражданин защитничек.
Гордий поздоровался с ним, а затем поздоровался и со своим подопечным Музыкантом. Это был враз порыхлевший, среднего роста человек, широколобый и лицом серый, будто обсыпан дорожной пылью.
Загремели ворота, партия шагнула в тюремный двор. Гордий показал пропуск и тоже вошел во двор. Он стоял теперь рядом с теми, кто считал количество вошедших заключенных.
Партия потом шагнула к кладовой, и Гордий, терпеливо всегда дожидавшийся, пока Дмитриевского к нему отпустят, сегодня тоже стоял терпеливо: он уважал тюремные порядки: раз надо — так надо. Вскоре Гордий услышал голос бугра:
— Пианист!
— Я! — хрипловато ответил Дмитриевский.
— Почистить шанцевый инструмент!.. А тебе, Сыч…
— Опять мне! — заблеял кадыкастый — Гордий узнал его по голосу.
— Сыч, а тебе…
— Опять мне! Чего — мне? Чуть чего — Сыч, Сыч!
— А тебе, Сыч… Тебе этот шанцевый инструмент поставить на место!
— Ну так сразу бы и сказали!
— В прошлый раз, Сыч, ты поставил шанцевый инструмент не по номерам. Все перепутал. А каждый к своему шанцевому инструменту привык, ты понял?
— А чё я? Я старался…
— Вот еще раз так постараешься — поглядим! Мы из-за тебя потеряли времячко. А теперь, Сыч, время терять нельзя.
Гордий подошел к партии, бугор его знал давно. Он ухмыльнулся, увидев, как Сыч снял зачем-то кепочку, подкинул ее в воздух, ловко на лету поймал на колган и тут же скомандовал:
— Ну, Музыкант! Чё стоим-то? Вкалывай! А то будем до потьмы чухаться.
У Сыча заходил кадык, нахальные жестковатые зеленые глаза потемнели.
— Справишься, вижу, Сыч! — сказал, еще более ухмыляясь, бугор.
— Справлюсь, чё там! — крикнул Сыч.
— А ты, Пианист? — приостановился бугор.
— Постараюсь.
— Справиться надо, Пианист, — погрозил пальцем бугор, — работал ты сегодня отвратительно. Работать шанцевым инструментом ты, Пианист, не умеешь. Мы все умеем. Умеет даже Сыч. Он, правда, волынить тоже умеет.
— Ну чево? Сегодни я волынил, что ли? — Сыч осклабился.
— Сегодня меньше, но волынил.
— Так грыжа у меня!..
2
…Ночью, когда Гордий возвращался из Москвы, ему стало плохо. Схватило сердце, он задыхался, отыскивая в кармане пижамы валидол. Ему помогал молодой парень, похожий на этого Дмитриевского, парень упрашивал:
— Ну дедуля, поднатужся! Не давай ей… Это же, сколько хлопот будет!
Потом, когда Гордию полегчало, он раза три подходил ночью, заглядывал, как врач, в лицо Гордия и шептал:
— Слава Богу, кажется уж — хорошо дышит!
Отвратительное чувство… А вдруг бы и этого забрали и — к вышке?
— Парень, — тихо спросил Гордий, когда перед утром он опять подошел к нему, — у тебя отец с матерью есть?
— Есть, — как-то поспешно ответил парень.