«Болван! — мысленно обругал Гелера Дильс. — Теперь слова Димитрова обойдут всю мировую печать». К тому же вскоре выяснилось: перед отправкой болгар в Советский Союз Гелер не позаботился о том, чтобы проверить их чемоданы. Димитрову удалось вывезти в Советский Союз свой тюремный дневник и стенограммы некоторых судебных заседаний.
XXXI
На Центральном московском аэродроме Георгия и его друзей встречали с цветами тысячи москвичей. В номер гостиницы «Люкс» на Тверской, куда он вернулся, набилось много народу. Было шумно и бестолково. Кто-то предложил выпить чаю.
— Разрешите мне самому сходить за кипятком, — сказал Георгий, беря чайник. — Я еще не забыл, где стоят кубы с горячей водой. В тюрьме не раз вспоминался наш «Люкс».
В тот же день его принял Сталин вместе с Ворошиловым и Мануильским. А вечером пришлось выступать на пресс-конференции перед ста корреспондентами советских и иностранных газет и телеграфных агентств.
Это был странный своей нереальностью реальный день…
Проснувшись утром, Георгий не сразу поверил, что свободен. Опять начались встречи с друзьями, интервью, работа над газетными статьями. Занятый делом, он не испытывал потребности в отдыхе и лишь иногда, в редкую свободную минуту, удивлялся, почему не валится с ног от скопившейся в нем неимоверной, закоренелой усталости…
Мне довелось встретиться с одним из тех журналистов, которые взяли интервью у Димитрова в самые первые дни приезда героя Лейпцигского процесса в Москву. Литератор Евгений Симонов в 1934 году начинал свою журналистскую деятельность репортером «Вечерней Москвы». 1 марта 1934 года он узнал от друзей-кинооператоров, что Димитров будет в этот день на студии кинохроники. Опередив своих собратьев по перу, Симонов с утра примчался на студию и еще до начала съемки взял у Димитрова интервью. Георгий Димитров поразил молодого репортера своей внутренней силой, напористостью, таившейся в нем энергией. Вот несколько строк из репортажа, опубликованного «Вечерней Москвой» в номере от 2 марта 1934 года:
«В павильоне кинохроники был аврал. Сквозь шумящую Москву автомобили мчали к Брянскому переулку трех солдат коммунизма, вырванных из вражеского плена. Они — Димитров, Танев, Попов — появятся теперь на звуковом советском экране.
Под жужжание «Кинамо» и «Аймо»… три товарища, улыбаясь, входят в павильон. 3 часа 25 минут— шеф-оператор Кауфман командует: «Свет!» — и под бюстом Ленина усаживаются три гостя кинохроники. Вспыхивают глаза пятисоток и прожекторов. Три человека, прожившие год в казематной мгле, невольно жмурятся. Съемка пошла.
— Мы теперь на свободе, в Советской стране, в нашей стране, — говорит Димитров, — в нашей собственной великой стране. Но многие и многие остались узниками немецкого фашизма. Среди них — т. Тельман. И освобождение их является долгом чести пролетариата всего мира. Да здравствует Советский Союз — самая большая гарантия победы пролетариата в других странах!
Из шеренги операторов отделяются два человека» Они проходят под световым водопадом юпитеров. Да это же укротители стратосферы — широкоплечий взволнованный Прокофьев и весело улыбающийся Годунов. Две руки встречаются над столом; рукопожатие, долгое и крепкое, как объятие, и пионер стратоплавания дружеским поцелуем приветствует Димитрова…»
Через несколько дней приехали из Берлина мать и сестра. Вечером 8 марта их пригласили в Большой театр. За столом президиума — Надежда Константиновна Крупская и сестра Ленина Мария Ильинична. Они усадили старую болгарскую женщину между собой. Свет рампы и прожекторов бил в глаза. Мать в своем неизменном черном платке на плечах, щурясь от яркого света, доверчиво смотрела в полумрак притаившегося огромного доброго и радостного зала с золочеными ложами и балконами.
Надежда Константиновна Крупская наклонилась к матери и негромко спросила:
— Понравилась вам Москва?
— Я счастлива, потому что увидела много счастливых людей, — сказала мать. — Я была счастлива и в Болгарии, но иначе: счастье человека не может быть полным, когда несчастливы люди рядом.
Крупская слушала мать, чуть приспустив отяжелевшие веки и вглядываясь в ее худощавое, освещенное яркими бликами света лицо. Не отрывая от матери внимательного, немного усталого и спокойного взгляда, Крупская спросила:
— А что вы думаете делать дальше?
Мать пожала плечами: ее удивил вопрос.
— Поеду в Болгарию…
— Но ваш сын здесь, — сказала Крупская. — И ваша младшая дочь тоже…
Лена наклонилась к ним. Она боялась не расслышать слов матери. Невольное волнение овладело ею: как же мать ответит на вопрос, который и сама Лена хотела и никак не решалась задать ей.