Они вышли наружу. Георгий спросил, останавливаясь около барака и оглядывая его:
— Так это и есть общежитие, о котором министр труда говорил в Народном собрании, как о благодеянии для шахтеров?
— Не знаю, о чем говорил министр, но другого общежития у нас на шахте нет. — Иван опустил глаза, перекатывая носком грубого башмака камешек в пыли. — Я тоже прошел через все это, — продолжал он, не поднимая глаз. — Ты помнишь, Георгий, как я в первый раз разговаривал с тобою, когда еще не знал тебя? Перед началом забастовки, помнишь? Я тоже принял тебя за чужого. Уж ты не сердись на тех…
Георгий положил руку на крепкое плечо Ивана.
— Слушай меня как следует, — сказал он с такой энергией, что Иван в изумлении вскинул на него глаза. — Те, что бросились на меня сегодня, должны стать такими же, как и ты. Запомни, Иван, это обязанность рабочего комитета. Из них хотят сделать животных, но мы не должны отдавать их души грязи и страху перед администрацией и полицией.
Георгий уезжал из Перника в конце дня. Он сидел в подрагивающем, гремевшем вагоне, провожая взглядом строения шахтерского поселка и серовато-зеленые холмы, и думал о том, что случилось сегодня в шахте и что сказал ему Иван перед дощатым бараком. Да, несколько лет назад Иван был таким же, как и те, в шахте. Он прав — так было…
Они встретились с Иваном много лет назад, еще до стачки 1906 года, когда горняки Перника сумели продержаться тридцать пять дней. Партия тогда обратила особое внимание на организацию революционных профсоюзов. Администрация Перникской шахты увольняла тех рабочих, которые требовали создания профсоюза. Тогда ЦК послало в Перник Георгия. Однажды он заговорил с группой молодых шахтеров о профсоюзе. К нему подскочил парень в грубошерстных сужающихся книзу и широких в пояснице крестьянских штанах — потури и неказистой обуви.
— Чего тебе здесь нужно? — крикнул он. — Не подбивай нас на плохое дело. За это увольняют с шахты, а у меня двое детей. Ты приехал и уедешь, а мы куда денемся?.. Уходи, если не хочешь испробовать моих кулаков!..
Георгий понял, что парень слишком возбужден и не стал с ним спорить. Позднее ему все-таки удалось организовать рабочую комиссию из старых шахтеров. И вот как-то, уже летом 1906 года, после заседания рабочей комиссии Георгий уехал из Перника в Софию. Ему хотелось проведать Любу, с которой они еще не были женаты, в то время белошвейку, активистку профсоюза швейных работников. Вечером она оказалась занята в профсоюзном комитете. Георгий не захотел ей мешать и договорился о встрече на следующий день в сквере у храма святого Николы. Поздно ночью к нему явился тот самый парень в потури и крестьянской обуви, который хотел испробовать на нем свои кулаки. Это был Иван. Парень не ожидал, что Димитров, к которому послали его, и человек, которого он ругал год назад, — одно и то же лицо. Иван был смущен, скороговоркой сообщил: после заседания рабочей комиссии, на котором был Димитров, администрация уволила ее членов. Комиссия в ответ объявила назавтра стачку. Как ни упрашивал Георгий посланца шахтеров закусить и переночевать, тот отказался и ушел обратно в Перник, до которого было тридцать километров. Георгию не удалось предупредить Любу, поезд уходил рано утром. «Она поймет, — убеждал он себя, — и не обидится, даже лучше, что так случилось. Пусть знает — легкой жизни со мной не будет…»
У вокзала в Пернике его встретили шахтеры с красными знаменами и отряд полиции. Шахтеры не подпустили к нему полицейских. Иван, почерневший от усталости, с ввалившимися за ночь глазами, был здесь же и потом не отходил от Георгия. Вечером он увел его ночевать в свой домик на косогоре.
На следующий день шахтеры привели к нему бледную, расстроенную Любу.
— О, Георгий, теперь я поверила, что ты жив! — воскликнула она.
Люба рассказала, что накануне вечером, не встретив Георгия в сквере и заподозрив недоброе, она пошла к его матери. От нее и узнала о забастовке шахтеров. А утром побежала к поезду. Через час они сидели в задней комнате корчмы, обедали вместе с комитетом забастовщиков. Георгий с нежностью смотрел на ее возбужденное счастливое лицо.
— Люба, тебе лучше уехать в Софию, — посоветовал он.
— Хорошо, — покорно сказала Люба, наклоняясь над тарелкой.