— Как ты себя чувствуешь? — спросила она. — Опять взялась помогать Георгию?
— Мне было бы труднее ничего не делать.
— Я бы тоже, наверное, отдала все для такого, как Георгий, — с неожиданным порывом сказала Елена. — Как врач, я не должна была бы тебе этого говорить.
«Милая моя девочка, — подумала Люба, — жизнь проста для тебя. Когда-нибудь и ты поймешь, как трудно живут люди».
— Это не жертва, — сказала она. — Пойдем отсюда. Ночи уже стали холодными, пора спать.
Они направились к низенькой двери в полуподвальный этаж, где помещалась комната матери.
— Не сердись, — быстро заговорила Елена. — Ты для меня образец чистой, мужественной женщины, жены-друга, жены-товарища.
— Зачем говорить обо мне так… — Лица Любы не было видно в темноте, но в голосе чувствовалась улыбка. — Когда люди воображают то, чего нет на самом деле, разочарование неизбежно и особенно больно.
— Я говорю только то, что чувствую, — возразила девушка. — Когда я в первый раз увидела тебя и услышала, как ты читаешь свои стихи… Если бы я могла, как и ты, писать стихи! — Елена остановилась у трех ступенек, спускавшихся к двери в полуподвал, и досадливо топнула ногой по обкатанным речным голышам, которыми была вымощена земля у стены дома. — Ну почему у меня нет ничего за душой? — воскликнула она.
Люба тоже остановилась и оперлась о холодное, пахнущее пылью и чем-то терпким молодое персиковое дерево, росшее у двери. Тонкий ствол упруго качнулся.
— Как просто все для тебя… — сказала Люба.
— Что с тобой? — проговорила Елена, дотрагиваясь до ее плеча.
Люба не отнимала лба от холодной пахучей коры.
— Стихи не просто пишутся, стихами живут, — сказала она, отрываясь от дерева. — Я ушла от стихов, все отдала Георгию… Это не жертва, это обязанность. Он нужен людям больше, чем мои стихи…
Елена молча стояла перед ней, напрасно вглядываясь в скрытое темнотой ее лицо. Потом сказала:
— Прости, я не понимала…
— Иди спать, милая девушка, и не обращай на меня внимания. — Люба обняла Елену.
Проводив Елену, Люба пошла к себе. На дорожке около ступенек в верхние комнаты мелькнула чья-то тень. Худенькая высокая девочка кинулась к Любе из кустов и обхватила ее шею тонкими холодными руками. Через мгновение она отпрянула и с тихим смехом скрылась в темноте, так же внезапно, как и появилась.
XI
Георгий вынужден был на несколько дней улечься в постель. Удар кастетом был слишком силен и, по мнению Елены, вызвал небольшое сотрясение мозга. Если бы Георгий, пересилив недомогание, и встал с постели, все равно нельзя было показаться разукрашенным синяками в Народном собрании и в общинском городском совете, депутатом которого он также был избран. Люба не стала ничего ему читать — не разрешила Елена — и во дворике хлопотала с матерью по хозяйству. Оставленный всеми, Георгий пытался обдумывать статью для «Работнического вестника» о положении на Перникской шахте, но не мог как следует собраться с мыслями.
В открытое окно, вблизи которого стояла кровать, — день выдался на редкость для глубокой осени теплым — был виден дворик, освещенный вспышками солнца. В его глубине у подгнившего деревянного забора росла старая виноградная лоза. Она распластала свои узловатые ветви-руки с лохмотьями почерневшей от времени коры на деревянной решетке, которую держали четыре столба. Летом сквозь широкие виноградные листья, словно через цветное стекло, падал на столик и скамьи, стоявшие перед решеткой, подкрашенный зеленью свет. Сейчас на почерневших ветвях торчало всего несколько съежившихся, бурых листьев. Под этой лозой в детстве они все играли, а теперь Георгий любил там, под ней же, под этой лозой, проснувшись раньше всех, неторопливо отхлебывать кофе и раздумывать о предстоящих делах.
По дворику деловито шла мать с мотком белой шерсти в руках. Из-под косынки над ухом выбивалась седоватая прядь. Взгляд матери был спокойным, пристальным, чуть удивленным и чуть ироническим, словно говорившим: «А я и не ожидала увидеть в тебе то, что уже видела когда-то давным-давно в других». Немало пожив на свете и немало испытав, она смотрела так всегда.
— Люба, — позвала мать, — поди помоги мне разобрать шерсть. Нитки перепутались так, что я ничего не могу понять.
Мать всегда была чем-нибудь занята. Георгию редко случалось видеть ее без дела. Она вязала носки детям и внукам, или ткала коврики и половички, или готовила еду на очаге, варила кофе в медной луженой изнутри кружке — джезве — с длинной рукояткой, оберегавшей от жара углей ее худые руки с водянисто-синими нитями вен. Ее руки не знали покоя, и сама опа тоже никогда не оставалась в покое.